Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке

в небеса;

оставленный, живешь небезупречно,

лишь дом темней, где ты со всеми врозь;

ты даже не уверен в том, что вечно

и что в ночи звездою вознеслось.

Оставленный, в запутанной судьбе,

таишь ты жизнь, чтобы пугливо зрела

в пределах мысли и в границах тела,

то камень, то созвездие в тебе.

Неминуемый час

Тот, кто теперь плачет где-нибудь,

просто теперь плачет где-нибудь,

плачет обо мне.

Тот, кто теперь смеется в ночи,

просто теперь смеется в ночи,

смеется надо мной.

Тот, кто теперь идет где-нибудь,

просто теперь идет где-нибудь,

идет ко мне.

Кто теперь при смерти где-нибудь,

просто при смерти где-нибудь,

тот глядит на меня.

Строфы

Он тот, кто в руки всех и вся берет,

и как песок, сквозь пальцы мир струится,

а сколько королев пред ним роится,

и в мраморе он высекает в белом

красавиц, им даруя королей,

созвучье, оказавшееся телом;

в одном и том же камне жизнь целей.

Он тот, кто в руки всех и вся берет,

играть готовый ломкими клинками;

немало крови в жилах утекло

с тех пор, как наша жизнь — его село;

не думаю, чтобы он делал зло,

но злыми он ославлен языками.

Второй книги первая часть

Инициалы

Всем красоту свою ты вверь

без слов и без расчета.

Молчишь. Но так же, как теперь,

не понесет она потерь

от своего полета.

Благовещенье

Слова ангела

От Бога так же далека,

как все мы далеки,

знай, что свята Твоя рука

всем далям вопреки;

Ты благодатнейшая рань,

Пречистая Жена;

я день в росе, Тебе я дань,

Ты древо. Ты одна.

Сияющие тайники,

как вихрь, я превозмог.

Прости: мы все ученики,

и я забыл урок.

Он словно солнце знающий,

чем живы времена.

Смотри: я начинающий,

Ты древо. Ты одна.

Мои раскинулись крыла,

как в доме потолки;

моя одежда облекла

все в доме уголки,

как веянье в лесной тиши,

при этом не видна.

Я ветер. Мною Ты дыши.

Ты древо. Ты одна.

Все ангелы тревожны так,

предвидя торжество;

и все неосторожны так,

что чают одного.

И торжествуя, и скорбя,

я буду видеть впредь,

чему под сердцем у Тебя

с Тобою вместе зреть.

Ты дверь, в которую войдем

с Тобой наедине;

Ты слух для слов моих со днем,

уже отчетливым в Твоем

тысячепервом сне.

И сам я беспримерного

осуществленье сна.

Бог — свет. Слепит Он верного…

Ты древо. Ты одна.

Три святых царя

Легенда

Когда Господня длань с высот

сквозь отсветы зари

раскрылась, точно спелый плод,

чье семечко внутри,

взошла звезда — смотри! —

чей над пустынею восход

увидели цари.

Так три царя пустились встарь

в путь за одной звездой;

и справа царь, и слева царь,

и здесь, и там земная тварь,

а где-то хлев простой.

И в этот Вифлеемский хлев,

незримый до поры,

на вороном коне воссев,

вез некто, бдительный, как лев,

звенящие дары.

А справа был еще один,

весь в золото одет;

а слева ехал властелин,

весь в серебре, что звонче льдин

с ночных вершин,

дин-дин, дин-дин;

струясь в невидимый притин,

дым голубел вослед.

Переплывает синеву,

звезда, смеясь, парит,

и вот она уже в хлеву

Марии говорит:

Я их вела в ночной тени

под этот бедный кров.

На них приветливо взгляни!

Для них я словно зов.

И пусть язычники они,

не бойся их даров.

У них двенадцать дочерей,

а сына нет у них;

так что Твой Сын для трех царей

как солнце ясное щедрей:

Он царственный жених.

Но я Тебе открою суть:

Младенцу не бывать царьком.

К Нему был долог путь.

Назад не заглянуть,

Бог знает, вдруг их царский дом

уже захвачен был врагом,

и царства не вернуть.

Пускай Твой Сын среди скота,

Его согреет бык;

меж тем, быть может, нищета

постигла сих владык.

Как пастухи они в пути,

что если без держав;

их темноту Ты просвети,

Младенца показав.

Прошли они чужбинами

порадовать глаза

смарагдами, рубинами

и тут же бирюза.

В Картезианском монастыре

Возделывать свой сад монах готов,

как водится поныне в братстве белом;

у каждого в саду отдельный рай,

и каждый ждет, что над его уделом

грядущий май

восторжествует в сочетаньи целом

потайных сил и девственных цветов.

Кистями изможденными перстов

себе сжимая голову, где токи

бегут, успокоения не зная,

сидит монах подчас, и шерстяная

одежда не скрывает рук-шестов,

и для ладоней крепкие флагштоки

вздымаются, святыню поминая.

Пусть кирие, пусть мизерере — дань

небесным кущам, голос молодой

не хищник, дышащий враждой,

но и не лань,

а конь, который скачет без седла,

куда б его дорога ни вела,

и яростно грызет он удила,

на всем скаку разгорячен уздой.

Сидит монах один,