Жизнь начерно - Алёна Даль

не выбила его из гнезда. Дёрнула ручку изо всех сил, ещё раз – створка с треском распахнулась, прыснув сухой краской. Между стекол, среди жёлтой ваты, тополиного пуха, слюдяных крыльев мотыльков и прочей трухи обнаружилась… старая, свалявшаяся варежка. Уборщица отложила её на край стола и продолжила сражение с окном. Вторая рама подалась легче. Обнажился ржавый отлив в голубином помёте.

Женщина энергично вспенила воду и принялась слой за слоем смывать вековую грязь, помогая себе скребком и щёткой. Вода стекала мутными ручьями на предусмотрительно подстеленную клеёнку. Ошмётки птичьего помёта, липкой паутины летели в мусорное ведро. Несколько раз менялись вёдра, тряпки. В ход шли газета и нашатырь. Широкий подоконник оттирала пастой в несколько заходов. Наконец, осталось лишь вытереть насухо стёкла и вернуть створки и шпингалеты в первоначальное положение. Женщина работала неистово, в каком-то обречённом исступлении. Когда работа была почти завершена – оставалось только закрыть окно, – налетел ветер и чуть не сдул худую, нескладную фигуру работницы в оконную пасть, но та успела схватиться за раму. Рама скрипнула, но удержала её вес.

– Развела тут сквозняки! Простудить меня хочешь? – раздался недовольный голос и на пороге кухни появилась Изабелла Петровна с карандашом и кроссвордом в руках.

Старуха зажмурилась от яркого до боли света, хлынувшего сквозь вымытое окно. Закрыла лицо руками, а когда отняла ладони, взгляд её упал на старую варежку, лежавшую на краю стола. Изабелла Петровна хотела было выругаться на то, что работница всякую дрянь на стол кладёт, но вместо этого неожиданно всхлипнула. Нахмурила брови, намереваясь предъявить претензии, но не смогла вымолвить ни слова. Подбородок её задрожал. Карандаш выпал из рук.

«Мама Зина» – выдавила она и слёзы полились из её глаз. Она вспомнила всё об этой варежке с уродливой снежинкой. Как мама потеряла вторую в парке, когда катались с горки. А уцелевшую приспособила под прихватку. Как брала этой варежкой чугунную сковороду и ловко вставляла её в форточку, чтобы поскорее остудить слишком горячий ужин. Как пришила к варежке петельку для удобства – так можно было вешать её на крючок. Изабелла Петровна всхлипывала как в детстве, когда однажды мама долго не забирала её из садика, и казалось, что она уже никогда не придёт за ней. Вспомнила поминутно тот день – пыльный и душный, толстые пальцы паспортистки, документ с чужой фамилией и виноватые глаза матери. Как объявила ей бойкот, промолчав три недели, не проронив ни слова. Только отцу, разжалованному в дядю Сашу, позволяла пару-тройку дежурных фраз. Как придумала называть неродную мать по имени отчеству – Зинаидой Николаевной. Как вздыхал от этой перемены дядя и хватался за сердце. В памяти всплыли их письма в Самару, ни одно из которых не было удостоено ответа – так велика была обида. Изабелла Петровна видела себя как в зеркале – вот она вернулась домой, гордая и независимая, с красным дипломом. А спустя полгода познакомилась с Толиком. Вспомнила, как запретила маме появляться на свадьбе. И её глаза – сухие и обречённые. Долгие-долгие годы она отталкивала мать, находя тысячи причин и объяснений… И ещё она вспомнила, что Толик сумел уговорить её не делать аборт. И что родилась девочка, как и хотел муж.

Изабелла Петровна медленно перевела взгляд с варежки на вжавшуюся в стенку незнакомку.

– Таточка! Дочка! – и упала без чувств.

Когда спустя месяц Изабеллу Петровну выписали из больницы, она не помнила ни одной поэмы, ни даже самого короткого стихотворения, не угадывала названий опер и не могла завершить ни одного афоризма. Кроссворды ушли в прошлое, ибо семьдесят процентов словарного запаса было безвозвратно утрачено. Сериалы перестали интересовать Изабеллу Петровну, потому что каждый раз она сбивалась с сюжетной нити и не помнила имён героев. Подруги, видя такие перемены, сами собой отпали.

Зато Изабелла Петровна теперь помнила главное. Что у неё была мама Зина. Что был муж Толик, который полвека преданно её любил, и, пожалуй, любит до сих пор, раз так часто является во сне. Только теперь он не мучает её расспросами, а просто улыбается в зеркале. Изабелла Петровна знает наверняка: у неё есть дочь Тата – и совсем неважно, кто она и какая. Главное, что это Тата.

Черновик

Лето, наверное, никогда не наступит. Симеиз вымок насквозь от дождей, от тяжкой сырости, будто это вовсе не черноморский курортный городок, а какой-нибудь мрачный Копенгаген.

Ирина Витальевна сидела на террасе рыбного ресторанчика, где её знал уже весь персонал, включая официанта Мози – студента-нигерийца, подрабатывающего здесь во время летних каникул. Ирина Витальевна обслуживалась всегда только у него, не упуская возможности попрактиковаться в языках.

– Как обычно капучино? – белозубо улыбаясь, спросил Мози на английском.

Он был горд предпочтением богатой клиентки, оставляющей щедрые чаевые.

– Да, Мози. Только в этот раз добавь в чашку десертную ложку коньяка, – попросила Ирина. – И смотри не перепутай: не чайную, не столовую, а десертную! Понял?

– Будет сделано! – ответил Мози и скрылся в дышащей искусственной прохладой глубине зала.

Ирина Витальевна рассеянно кивнула и принялась рассматривать затянутую туманной пеленой морскую даль. Она приехала в Крым, чтобы немного прийти в себя после изнурительного развода с выматывающей перепиской и чередой судов. Итогом она осталась довольна, но сил потратила больше, чем ожидала. Турбин оставил ей четверть акций своей компании и дом в Карловых Варах, который хоть и нуждался в ремонте, но сулил безбедную, праздную старость среди целебных источников и истинных аристократов. Свой маленький, но живучий бизнес Ирина Витальевна переводила на дистанционное управление. Уже сейчас она могла отлучиться хоть на неделю, хоть на две – всё работало без неё как часы. Пришлось, правда, сменить троих управляющих, но четвёртый – Глеб – оказался вполне достойным. Не ленился, не воровал. К тому же был холост и хорош собой. Если бы не он, Ирина не сидела бы сейчас за чашкой капучино с коньяком и не смотрела бы на горизонт, который всё ещё дымился сердито и угрюмо.

Отдыхающих в этом году было мало – то ли погода помешала, то ли охватившая полмира пандемия. Но Ирине Витальевне не было до этого никакого дела. Она перебирала в уме свои регалии и достижения, ища в них опору и утешение. Сравнивала себя с подругами, зачисляя очки в свою пользу. Ирина Витальевна понимала, что её жизнь, сотворённая ею самой, собранная по крупицам, сложенная по кирпичикам, по всем параметрам удалась – и сомневаться нечего! Наверное, могло бы быть ещё лучше – ведь нет предела