Бодлер - Анри Труайя

Шарль, которому шел тогда одиннадцатый год, надеялся, что разлука родителей будет долгой, а может быть, и окончательной. Но и муж, и жена скучали друг без друга. И вот в январе 1832 года Опик решил вызвать в Лион Каролину с ее сыном. Перспектива переезда взбудоражила Шарля — забыв о своих неудовольствиях, он радостно ждал перемен. Путешествие в дилижансе от Парижа до Лиона, по бургундской дороге через Осер, в те времена длилось три с половиной дня, приходилось часто менять лошадей. Дождь ли, ветер ли или крутой подъем — пассажиры выходили из экипажа. Шарля веселили эти приключения, и он вышагивал впереди всех, словно маленький разведчик. Кто-то за спиной у него однажды произнес: «Этот маленький господин бежит один впереди по большой дороге!» Он был преисполнен гордости оттого, что незнакомый человек назвал его «господином».

Тотчас по приезде в Лион он отправил Альфонсу письмо: «Первое проявление маминой рассеянности: когда вещи ее грузили на империал, она спохватилась, что нет ее муфты, и театрально воскликнула: „А где же муфта?“ А я ей спокойно отвечаю: „Я знаю, где она, сейчас принесу“. Она забыла ее в кабинете на банкетке. Сели в дилижанс и наконец тронулись в путь. Что касается меня, то первое время меня очень раздражали все эти муфты, грелки, меховые мешки для согревания ног, мужские и дамские шляпы, пальто, подушки, большое количество одеял, всякого рода колпаки, туфли, теплые тапочки, ботинки, корзинки, варенья, фасоль, хлеб, салфетки, всякие вареные куры, ложки, вилки, ножи, ножницы, нитки, иголки, булавки, гребенки, платья, огромное количество юбок, шерстяных чулок, хлопчатобумажных чулок, надетых один на другой корсетов, сухарей и еще всего такого, что я уже всего и не помню. Понимаешь, брат мой, каково было мне, такому непоседе, ехать, сидя неподвижно, только поглядывая в окошко. Но скоро я стал опять веселым, как обычно. В Шарантоне мы сменили лошадей и поехали дальше; названий следующих станций я не помню и поэтому перехожу к вечеру. В конце дня я видел очень красивое зрелище: закат солнца. Его красноватый цвет очень интересно контрастировал с темно-синими горами. Я надел шелковый ночной колпак и, откинувшись на спинку экипажа, подумал, что мне очень понравилось бы провести всю жизнь в путешествиях […] Твой братишка Шарль Бодлер».

Закончив письмо, он добавил в постскриптуме: «Не забудь поцеловать от меня мою сестру[4] […] Мама и папа шлют тебе наилучшие пожелания». На этот раз он написал слово «папа», имея в виду подполковника Опика, без всякого над собой усилия. После короткого периода ревности, протеста и бунта он понял, что повторный брак его матери имеет не только отрицательные стороны. В ту пору его мятущаяся душа не знала покоя: Шарль склонен был считать себя исключительной личностью, несчастным сиротой, и в то же время стремился быть таким, как все другие дети, быть частью целого, быть частью семьи, где есть не только мама, но и папа (подполковник Опик), и брат (Альфонс), и сестра (жена Альфонса), ибо семья, особенно большая, — это залог солидности и надежности. То он хотел быть, как все, то — единственным в своем роде; то — благословенным, то — проклятым. Он и не подозревал тогда, что всю свою жизнь будет вот так метаться между желанием выделяться из общего числа и желанием чувствовать себя счастливым вместе со всеми.

Глава III. ОТЧИМ

Детство прочно ограждено от исторических событий. Беспорядки в Париже в июле 1830 года, падение Карла X, воцарение вместо него Луи-Филиппа не оставили в сознании маленького Шарля никаких воспоминаний. Когда он приехал в Лион, восстание ткачей уже было потоплено в крови. На какое-то время потрясенный бунтом рабочих этот старинный город быстро обрел свое прежнее чопорное спокойствие и буржуазное достоинство. Очень скоро там перестали вспоминать о тех несчастных, которые заплатили жизнью или свободой за дерзкое требование повысить им зарплату. А Опика за активное участие в восстановлении порядка в Лионе назначили начальником штаба 7-й дивизии в Лионе, находившейся под непосредственным началом герцога Орлеанского.

Поначалу Шарлю понравилась перемена в его жизни, но разочарование не заставило себя ждать. Лион показался ему грязным, серым, туманным и скучным городом. К тому же он надеялся счастливо жить в семье, а его записали в пансион Делорм, а затем в интернат при королевском коллеже. Он не понимал, почему мать согласилась расстаться с ним, коль скоро он мог бы днем учиться в коллеже, а по вечерам возвращаться домой. По-видимому, г-н Опик, сторонник дисциплины, хотел, чтобы пасынок воспитывался в строгости. По убеждению этого военного человека коллеж являлся не более чем этапом на пути к казарме. Для того чтобы вырос мужчина, достойный называться мужчиной, необходимы строгий режим, барабанный бой, обтирание холодной водой, отвратительная еда и непременно грубые простыни. И Каролина, по-прежнему податливая, против своей воли соглашается с таким приговором.

Смирившись, Шарль учил уроки, корпел над сочинением стихов на латинском языке и тщетно пытался завести друзей среди однокашников, хотя те и казались ему скрытными и замкнутыми. «Мне нечего тебе сказать, если не считать того, что теперь я не выношу жителей Лиона, что они нечистоплотные, скупые и корыстные, а также, что я числюсь одним из лучших учеников, а вот по греческому оказываюсь то на восьмом, то на девятом, то на одиннадцатом месте…» — писал он Альфонсу. Немного позже он сообщил ему, что родители с трудом устанавливают отношения в ревниво замкнутом обществе этого города: «Мы не знакомы ни с одной женщиной в Лионе; наши знакомства ограничиваются военными, интендантами и жандармами». Зато он был в восторге от новой квартиры семейства Опик в доме 4 по Овернской улице. «Да, забыл рассказать тебе о нашей квартире, — сообщал он в том же письме. — Она просто очаровательна. Без преувеличений могу сказать, что у нас один из самых прекраснейших видов на Лион. Ты не можешь себе представить, как это красиво, как великолепно, как это красиво [так], как эти зеленые холмы живописны».

И вот на дворе октябрь, начало учебного года. Он учится уже в пятом классе, гордый новой школьной формой и новыми тетрадями. Даже еда со временем стала ему нравиться. «Я очень доволен, что учусь в лицее, — писал он Альфонсу, только что назначенному заместителем судьи в Фонтенбло. — Я уверен, что наши предки не ели в коллеже, как мы, варенья и компотов, пирогов и паштетов, курятины, индеек, компотов [так] и многого другого… Буду изучать английский язык и надеюсь, что скоро смогу как-то объясняться на нем».

Столь доброму расположению духа способствовало среди прочего и то, что нашелся однокашник, который мог бы стать его другом: «Он не эгоист, как некоторые, для товарища он все сделает. Наши успехи в учебе способствуют нашей дружбе, и как только учитель выходит, мы садимся рядом и можем улыбаться друг другу сколько угодно». Несмотря на прилежание, учился Шарль неровно. Побывав в начале учебного года среди десяти лучших, во второй четверти он скатился вниз, но потом выправился и даже поднялся на четвертое место по французскому языку. Но вот в марте 1833 года мирную жизнь коллежа нарушило чрезвычайное происшествие. Один преподаватель так «проучил» недисциплинированного ученика, что тот оказался в больнице. Его товарищи устроили во дворе бунт. Шарль полностью принял сторону бунтовщиков. «Я тоже среди „мятежников“, — писал он Альфонсу. — Я не желаю уподобляться тем подлизам, которые боятся учителей. Отмщение тем, кто злоупотребил своими правами! Так было написано на баррикадах в Париже[5]. Если учитель не уйдет после этого, мы поместим статью в газете „Ле Курье де Лион“».