Бодлер - Анри Труайя

До чего же милый мальчик! Как он любит родителей и как старается угодить им своими отметками! В октябре 1837 года, в классе риторики, предпоследнем классе лицея, он считался первым учеником. Чтобы отпраздновать событие, отчим предложил ему прогулку верхом «в сторону железной дороги». Шарль, неважный наездник, упал и сильно повредил колено. Хирург и терапевт, осмотрев его, предписали ему постельный режим в медпункте при пансионате. Там он лежал, ворча и стеная, полтора месяца. «Эти два старых идиота решили, что у меня в колене водянка и что мне надо накладывать компрессы с минеральной водой […] И вот я опять в постели, в лапах двух палачей, которых я готов задушить».

Он продолжал заниматься по учебникам, писал сочинения, изучал «Историю Франции» по книге президента Эно[7], прочитал среди прочего «Последний день приговоренного к смерти» Виктора Гюго. Мать регулярно его навещала. Каждый ее приход был для него праздником. Отчим, несмотря на свою занятость, тоже иногда заходил посидеть у его кровати. «Горячо поблагодари папу за его приход, — пишет Шарль матери, — он доставил мне огромное удовольствие. Он не часто меня навещает, но чем реже удовольствие, тем оно дороже. Я очень люблю папу; не забудь сказать ему, какое я занял место [второй в переводе с латыни]. Нога моя заживает». В медпункт заходил еще один человек, чьи краткие визиты Шарль очень ценил. Это был один из преподавателей, г-н Ренн, который выгодно отличался от своих коллег интересом к современной литературе. Он с удовольствием рассуждал с мальчиком о модных авторах и подсказывал ему, какие книги следовало бы прочитать. Но Шарль был так увлечен сочинением стихов на латыни, что задавался вопросом, а существует ли иной способ самовыражения, достойный того, чтобы им заниматься.

Наконец 16 декабря 1837 года Шарлю разрешили покинуть медпункт. Он тотчас сообщил об этом матери: «О, радость! И для меня, и для тебя. В понедельник утром я возвращаюсь в класс. Так сказал врач […] Если бы ты знала, как я хочу видеть тебя и папу на протяжении целого дня. Мне необходимо вернуться в жизнь. Я счастлив, доволен, безумно рад […] Прощай, любовь моя, порадуйтесь вместе с папой этим добрым новостям».

Вынужденный длительный отдых придал ему еще больше рвения: он стал лучшим учеником по рисованию, лучшим в ораторском искусстве на латыни. Но при этом Шарль боялся будущего, сознавая, что ему не хватает настойчивости.

«Чем ближе день выхода из коллежа и вступления в самостоятельную жизнь, тем сильнее мой страх, — признавался он в письме к Альфонсу. — Ведь придется работать, причем серьезно работать, а это страшно». Его школьная жизнь по-прежнему была отмечена наказаниями, его лишают права покидать коллеж. Даже г-ну Ренну, любимому учителю, приходилось оставлять его в классе после уроков. Правда, добряк-педагог извинялся за свою строгость и говорил провинившемуся: «Уверяю вас, наказывать друзей очень тяжело!» На что Шарль взволнованно отвечал: «С такими словами никакое наказание не страшно». Описывая матери эту сцену, он добавлял: «Господин Ренн единственный учитель, которому я говорю такие веши, не краснея. Кому-ни-будь другому мне было бы стыдно грубо льстить, но говорить уважаемому тобой человеку то, что ты о нем думаешь, не стыдно никогда. И поэтому, что бы ты ни говорила, люди никогда не боятся поцеловать родную мать перед публикой. А живу я так: читаю книги, какие мне дают в библиотеке, работаю, пишу стихи, но теперь они ужасны. И, несмотря на свою занятость, скучаю. Причина же в том, что не вижу вас».

Это длинное письмо Шарль отправил в Бареж, куда родители поехали отдыхать на воды. После их отъезда он чувствовал себя брошенным, его утомляла болтовня товарищей по учебе. «Я больше люблю нашу тишину, между шестью и девятью часами, когда ты работаешь, а папа читает», — признавался он в письме матери. Все больше опасался он и столкновения с действительностью, ожидавшего его по выходе из коллежа: «Сколько придется заводить знакомств, сколько ездить туда-сюда, чтобы найти незанятое место в этом мире, страшно даже подумать». Но, изложив Каролине свои опасения, он тут же старался ее успокоить: «Но ведь ты знаешь, какой я упорный и как я умею быстро действовать, когда меня принуждают к этому обстоятельства […] Так что кто знает, может, я внезапно переменюсь навсегда, как я порой вдруг меняюсь, когда нужно готовиться к урокам? […] Ну а если, милая мамочка, природа не наделила меня способностью радовать тебя, если я слишком глуп, чтобы твои надежды оправдались, тогда я до самой твоей кончины не смогу, хотя бы частично, отблагодарить тебя за все муки, какие ты приняла из-за меня». Следующее письмо возвышенностью своего тона походило на объяснение в любви: «Смертельно скучаю и люблю тебя больше, чем когда-либо […] Мне кажется, что мы узнаем истинную цену людям в их отсутствие. Образуется пустота, которая все увеличивается и увеличивается; правда, ко мне заходит господин Эмон[8], но что я ему скажу, когда все темы для беседы окажутся исчерпанными? А с тобой мы можем говорить без конца, ты — о своей работе, я — о моей любви к тебе, и мы оба в восторге (…) Милая мамочка, если бы ты знала, как я хочу быть с тобой и делать тебя счастливой прежде, чем ты умрешь!»

Единственным событием, скрасившим монотонную серость дней, стала поездка учеников коллежа в Версальский дворец, где они гуляли по парку, посетили парадные залы, побывали в часовне и в театре, поужинали в зале с низким потолком и даже встретили короля, благожелательно приветствовавшего своих юных подданных. «Повсюду вдоль дороги, пока мы ехали, — писал Шарль отчиму, — прохожие останавливались, чтобы посмотреть на вереницу из сотни взятых напрокат экипажей». Шарль не преминул низко оценить картины, выставленные в галереях. Одобрил он только полотна Верне, Шеффера и Реньо, да еще «Битву при Тайбурге» Делакруа. «Все так расхваленные картины эпохи Ампира выглядят посредственными и холодными; люди часто расставлены, как деревья в лесу, или, как статисты в опере, — рассуждал он. — Быть может, я не прав, но таковы мои впечатления». Наверное, он спросил на этот счет мнение г-на Ренна, своего учителя и единомышленника. Они часто беседовали об искусстве и литературе: «Заметив, что я очень люблю современных авторов, он сказал мне, что был бы рад разобрать со мной, не спеша, какое-нибудь произведение современного автора, дать мне почувствовать хорошие и слабые его стороны (…) Для меня господин Ренн — непререкаемый авторитет».

Еще более теплое и нежное письмо отправил Шарль матери две недели спустя. Сообщая о своих переживаниях, он одновременно просил ее не возвращаться раньше срока из Барежа. «Во-первых, я злюсь на самого себя, так как боюсь, что не добьюсь успеха; признаюсь, что самолюбие мое жестоко страдает; сколько бы я ни философствовал, что школьные успехи мало что доказывают, и т. д., все же они доставляют большое удовольствие. Так что я сам себе противен, а остальные — еще больше». Единственным его утешением было чтение. Но какую же халтуру превозносили газеты! «Все это сплошь и рядом неправдоподобно, преувеличено, надуманно и высокопарно. Особенно мне неприятен Эжен Сю. Я прочел только одну его книгу и уже чуть не умер от скуки. Все мне это осточертело. Понравились мне только драмы и стихи Виктора Гюго да еще одна книга Сент-Бева („Сладострастие“). Литература мне совершенно опротивела. Право, с тех самых пор, как я научился читать, мне еще ни одна книга не понравилась от начала до конца; а посему я больше не читаю, перенасытился чтением, больше не разговариваю; я думаю о тебе; ведь ты — вечная книга; с тобой я беседую; любовью к тебе я заполняю свое время; от этого, в отличие от других удовольствий, я никогда не устаю. Честное слово, может, это даже и лучше, что мы оказались вдали друг от друга, я научился отворачиваться от современной литературы; я научился любить маму больше, чем когда-либо, потому что чувствовал ее отсутствие — вот увидишь, когда вернешься, я припас тебе еще больше поцелуев, забот и предупредительности, и, хотя ты знаешь, что я люблю тебя, ты будешь удивлена, до чего же я тебя люблю. Прощай и — кто кого любит больше».