Ледяной смех - Павел Северный

— Знаете, папа частенько о вас вспоминает. Пришлись ему по душе.

Раздался гудок парохода. Настенька, подавшись вперед, коснулась руками плеч Муравьева. Сконфуженно отдернув их, засмеялась.

— Видите, какая перепуганная стала? Пойдемте скорей к папе. Он будет удивлен и обрадован.

— Поздно, Анастасия Владимировна.

— Пустые разговоры. Вас к папе я бы и в полночь повела. Забыли, что я настойчива и упряма. Пойдемте.

Настенька и Муравьев вошли в каюту. Адмирал сидел в кресле спиной к двери и читал книгу.

Мичман Суриков крепко спал, укрывшись шинелью.

— Папочка, взгляни, кого привела в гости.

Адмирал, обернувшись, снял очки и от удивления выронил из рук книгу.

— Муравьев! Вот уж действительно нежданный, негаданный гость.

Адмирал встал, подошел к Муравьеву, расцеловался с ним.

— Батюшки, да у вас ранение в голову?

— Нет, ваше превосходительство, только легкие царапины от осколков шрапнели, но, конечно, шрамы на лбу останутся.

— Это ерунда. Офицеру любые шрамы делают честь. С рукой что?

— Тут несколько серьезнее.

— Кости повреждены?

— Да.

— Когда все это случилось?

— Под Пермью.

— В Екатеринбурге наводил о вас справки, но толком ничего не узнал. Садитесь. Вот сюда к свету. Хочу разглядеть вас. Здорово осунулся, но в ваши годы это пустяки, особенно если есть аппетит.

Муравьев поднял с полу оброненную адмиралом книгу, сел на раскрытую офицерскую походную кровать.

— Толстого перечитываю. Прощание старого Болконского с Андреем перед отъездом в армию меня буквально очаровывает мастерством написания. Все-таки как Лев Николаевич глубоко знал отцовское нутро.

Муравьев смотрел на адмирала. Усталость притушила в глазах прежнюю властную суровость. Это уже не был тот волевой старик, которого увидел Муравьев при их первой встрече. Понурость сделала его ниже ростом.

— На пароходе как очутились?

На отцовский вопрос за Муравьева поспешно ответила Настенька.

— Совершенно невероятно, папа. Вадим Сергеевич пришел на Тавду пешком с девятью солдатами. Госпиталь, в котором он лечился, забыли эвакуировать.

— Дочурка, твое заключение не совсем точно. Я думаю, не позабыли, а оставили умышленно. Во-первых, понадобились вагоны для других, более ценных особ, а во-вторых, раненые всегда обуза, особенно при такой спешке эвакуации, которую мы с тобой видели в Екатеринбурге. Вадим Сергеевич, согласны со сказанным?

— Совершенно, ваше превосходительство.

— Давайте раз и навсегда условимся обходиться без чинопочитания. Сами подумайте, какое я теперь «наше превосходительство»? С этой минуты для вас я только Владимир Петрович или адмирал. Как на душу ляжет, так и называйте.

— Тогда, в свою очередь, разрешите считать, что для вас я просто Вадим.

— Согласен!

Адмирал разбудил мичмана Сурикова.

— Мишель, у нас удивительный гость.

Суриков, откинув шинель, сел на койке. Муравьев увидел его худое, изможденное лицо с черной повязкой на глазах.

— Кто у нас в гостях, адмирал?

— Поручик Муравьев.

— Вадим! Не может быть! Вадим, протяни ко мне руки.

Поймав руки Муравьева, Суриков притянул его к себе.

— Я должен с вами расцеловаться. Жаль, что не могу увидеть.

Офицеры обнялись. Суриков ощупал голову Муравьева.

— Ранен?

— Осколочные царапины.

— Глаза не повреждены?

— Нет!

— Вот мне не повезло.

— Миша, прошу!

— Хорошо, Настенька. Она не любит, Вадим, когда говорю о своем несчастье. Но ты понимаешь…

Суриков сидел, низко склонив голову, потирая руки, как будто отогревал их от холода.

— Направляетесь, Вадим, конечно, в Омск? — Адмирал закурил папиросу. — Кажется, сибирский городок для таких, как я, станет Меккой.

— Там, адмирал, вы увидитесь с Колчаком? Вы ведь знали его близко?

— Постараюсь добиться с ним встречи. Если по старой памяти примет меня. Ведь его свидание со мной кое-кому, особенно из иностранного его окружения, может оказаться нежелательным. Последнее время не перестаю удивляться, как в нынешней обстановке меняются люди. У многих в обиходе появилась омерзительная в русском характере черта: перед власть имущими многие играют роль грибоедовского Молчалина. Правда, это было и раньше, но не так оголено. Микроб подхалимничания у нас, видимо, в крови. Так вот, Вадим, надеюсь увидеть Александра Васильевича. Надеюсь, в своем нонешнем высоком звании он меня не забыл, ибо я был среди тех, кто настоятельно советовал государю именно адмирала Колчака назначить командующим Черноморским флотом, когда там пиратствовали «Гебен» и «Бреслау». Он оправдал наши рекомендации. Но чувствую, что на суше у него под килем нет необходимых семи футов.

Возможно, мои опасения несостоятельны. Ибо сужу обо всем с чужого голоса, но интуиция меня редко обманывает. Я становлюсь нетерпимым пессимистом, и не без основания, после того, как в поезде штаба Гайды для меня не нашлось места. Хотя брюзжу в данном случае напрасно, прекрасно зная, что на суше флот у армии не в чести.

Адмирал замолчал, начал нервно покашливать.

— Кроме того, побаиваюсь, что в Омске меня посчитают за балтийца с опасно неустойчивыми политическими взглядами. Ведь многие в Екатеринбурге знали, что сын мой сражается на стороне большевиков. Мы, кажется, вам об этом еще не говорили?

— Нет, Анастасия Владимировна сказала мне об этом еще в санитарном поезде.

— Неужели? Дочурка у меня храбрая, ничего не скажешь. И как же вы приняли столь шокирующее нас известие?

— Скажу откровенно, на меня это известие не произвело особого впечатления. Мой отец тоже.

— Знаю, Вадим. Мне случайно рассказал об этом в Екатеринбурге золотопромышленник Вишневецкий. Он дружил с вашим отцом и буквально был потрясен, когда тот отказался эвакуироваться, кажется, с древнейшего демидовского завода. Судьба отца вас не взволновала?

— Обожаемая мною мать научила меня считать любые поступки родителей правильными и не подлежащими сыновьему обсуждению. Но за судьбу отца волнуюсь только потому, что у него слишком твердый характер. Молчалиным он ни перед кем не станет.

— Да, да. Видите, как просто решаются после Октябрьской революции сложные проблемы отцов и детей. Но на все воля Всевышнего. Понять не могу, почему мне сегодня все время душно, будет гроза. Может быть, Вадим, выйдем с вами побродить по палубе?

— Я думаю, папа, сейчас для тебя будет прохладно. Ты и так кашляешь.

— Кашляю, Настенька, от табака. Кроме того, дочурка, ты уже убедилась, что на воде я выхожу из повиновения твоих забот и желаний. Чтобы не волновалась, накину шинель.

Муравьев, сняв с вешалки шинель, накинул ее на плечи адмирала.

— В таком случае я тоже пойду с вами.

— Нет, доченька, разреши нам быть без тебя. Может начаться мужской разговор.

— Хорошо, папа.

— Конечно, недовольная моим отказом, ты сейчас завяжешь губы пышным бантиком?

Настенька засмеялась.

— Ошибаешься. Не завяжу. Хотя мне очень обидно, что не буду слышать ваш мужской разговор о происходящих событиях. Попробуй, папа, разуверить меня, что не права?

— Права. Но мы идем с Вадимом вдвоем.

— А Миша?

— Будем рады, если у него есть желание.

— Прошу меня извинить, нестерпимо болит голова…

По пустынной палубе адмирал и Муравьев молча обошли два круга. Адмирал, закурив, откашливался. На реке дул низовой ветер, и воздух был влажным.

Остановившись на корме, адмирал спросил:

— Мне интересно ваше мнение, Вадим, о происходящем. У молодежи теперь обо всем свое особое мнение. И я нахожу это правильным. Как вы думаете, почему после недавних успехов на фронтах вдруг началось такое паническое отступление?

Муравьев ответил не сразу.

— Удовлетворит ли вас мой ответ, адмирал? Я очень озлоблен, наблюдая происходящее вокруг меня. Меня бесит вранье о несокрушимости колчаковской Сибири, бесит вранье наших газет о скорой гибели Советской власти. И не скрою, порой мне кажется, что я уже присутствую при начале конца. Начало конца, когда светлая идея о создании единой неделимой России, отвоеванной нами от большевиков, окажется просто-напросто бредовой мечтой ловких, жуликоватых политиков, как отечественных, так и иностранных, греющих руки на страдании русских в гражданской войне. Все происходящее так не похоже на неповторимую легенду о затонувшем на глазах врагов благочестивом граде Китеже, Сибирь, в которой мы еще держимся, Омск, с его неблагочестием, вместе с нами грешными не затонет в Байкале на глазах большевиков, а мы, оказавшись под их властью, испытаем немыслимые горести. Омск не станет новым Китежем. Я видел нашу жизнь в Екатеринбурге, и мне трудно поверить, что в Омске иная жизнь.

— В чем главная причина наших неудач?