Тайна священного колодца - Василий Михайлович Чичков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Капитан кричит: «Вперед!» Я печатаю шаг по грязной дороге. Впереди проволочные заграждения. Мы ползем с капитаном. Я перекусываю зубами тонкую проволочку, которая идет к минам. У меня зубы молодые, острые. Взрывается мина, и я уже ранен.
«Я горжусь тобой как комсорг, — шепчет мне на ухо Галка и своей нежной рукой гладит мой лоб. — В тебе есть что-то особенное. Тебя чуть тронь — ты начинаешь кипеть, как вулкан… Я люблю тебя, Колюша, Коленька. Ты герой моей жизни…»
— Эй, упадешь! — вдруг услышал я.
Женька держал меня за воротник. Обхватив правой рукой стойку, я так подался вперед, что вот-вот должен был слететь с нар на раскаленную «буржуйку».
— Ложись рядом со мной, — сказал Женька. — Поместимся.
Он немного подвинул Мишку. Растолкал Серафима, который спал, свернувшись калачиком. Женька лег на бок, оставив узкую щель между собой и Мишкой.
Под головой у меня был Женькин рюкзак с сухарями. Они хрустели, ноздри ощущали их волнующий запах. Я глотал слюну и не мог уснуть.
В маленьком квадратном окошке вагона брезжил серый рассвет. Я слушал, как стучат колеса, и думал: «Какой огромный поезд! Сколько в нем металла, с какой силой он летит вперед. Ну и пусть эта железная громадина стучит колесами до самой Сибири, а я выпрыгну из нее. Другие колеса понесут меня на запад…»
Я заметил, что стук колес становится реже. Или в горку полез, или к станции подходит. Скорее всего — к станции.
Я толкнул Женьку в бок:
— Станция.
— Врешь, — сказал Женька спросонья и вытер ладонью слюну со щеки.
— Слышишь! Колеса редко стучат.
— Верняк! Станция! — сказал Женька и толкнул Мишку. — Эй, Миня! Пустые ведра по угольку плачут. Вставай!
— А ну, подъем! — заорал Женька. — Станция!
— Вовуня, надевай очки, чайник в руки — и за кипятком.
Поезд все тише. Отодвинута тяжелая дверь. Мелькнули невзрачные домики, голые деревья. Ребята прыгали из вагона на ходу.
Неторопливо слез с верхних нар капитан.
— Эй, Максимыч, — крикнул капитан, — вылезай!
Максимыч встал перед капитаном, держа мешок в руке.
— Выматывайся!
— А что это ты командуешь? Сам-то в вагоне примкнувший.
— Вон бог, — капитан показал на небо, — а вот порог.
Максимыч перекрестился и послушно стал спускаться из вагона.
На соседнем пути тоже стояли вагоны-теплушки. Железнодорожник постукивал молоточком по колесам.
— Какой город? — крикнул капитан.
— Уфа!
— Товарищ капитан, — вдруг услышали мы Мишкин голос. — Там санитарный стоит. Может, ваш?
— Спасибо, — ответил капитан и крикнул: — До свидания! Если чего нужно, приходите в горвоенкомат в Новосибирске. Я там работать буду. — Капитан побежал за Мишкой.
Я смотрел вслед капитану, и мне стало грустно до слез. Не успел я ему сказать о своем решении бежать на фронт. Он, конечно, понял бы меня и помог…
4
Галка взяла меня за локоть. Я сразу почувствовал ее руку. Она у нее мягкая, пальцы ласковые.
— Ну как, герой? — спросила Галка и насмешливо посмотрела на меня.
Я пожал плечами.
— Ты был вчера в военно-патриотическом угаре.
— Мне не хочется с тобой разговаривать.
— Вот как! — Галка бросила на меня удивленный взгляд.
Ох, до чего же красивые у нее глаза!
— Мечтатель, — сказала Галка. — Между прочим, я и сама люблю помечтать. Но не изображаю перед другими свою мечту как подвиг.
— Потому что ты мечтаешь о платье или туфлях.
— Нахал! — сказала Галка и отвернулась.
Я не стал продолжать разговор и отошел к двери.
Вскоре появился Вовка с чайником. Тут же прибежал Мишка. Он достал ведро особого угля — мытого орешка — и еще газету «Правда».
Увидев газету, мы просто обалдели от радости.
— Капитан прислал, — сказал Мишка. — На столе она лежала у командиров. Он отдал ее мне и сказал: «Почитайте! Ребятам еще раз спасибо скажи. А всяких мешочников гоните прочь».
Женька взял у Мишки газету и сел на нижние нары у «буржуйки». Он аккуратно развернул газету и стал смотреть на нее.
— Чего уставился! — закричали ребята. — Читай!
— «Трудящиеся Москвы, — прочитал Женька, — мобилизуйте все силы в помощь Красной Армии, обороняющей подступы к столице!» — Женька перевел от волнения дыхание. — «Москве угрожает враг», — продолжал он. — Статья Алексея Толстого.
Мы затихли. Слышно было, как звякнули сцепы вагонов, как покатились колеса, жестко постукивая на стыках рельсов.
— «Черная тень легла на нашу землю, — читал Женька. — Вот поняли теперь: что жизнь, на что она мне, когда нет моей родины?.. По-немецки мне говорить? Подогнув дрожащие колени, стоять, откидывая со страха голову, перед мордастым, свирепо лающим на берлинском диалекте гитлеровским охранником, грозящим добраться кулаком до моих зубов? Потерять навсегда надежду на славу и счастье родины моей, забыть навсегда священные идеи человечности и справедливости — все, все прекрасное, высокое, очищающее жизнь, ради чего мы живем. Видеть, как Пушкин полетит в костер под циническую ругань белобрысой немецкой сволочи и пьяный немецкий офицер будет мочиться на гранитный камень, с которого сорван бронзовый Петр, указавший России просторы беспредельного мира?
Нет, лучше смерть! Нет, лучше смерть в бою! Нет, только победа и жизнь!»…
— Ты слышишь? — спросил я у Вовки.
— Слышу!
— А мы едем на восток.
— Едем, потому что везут!
— Значит, у нас своей головы нет? Вот мы сейчас едем, а в оккупированных городах сжигают книги Пушкина, ноты Чайковского. Зачем нам учиться, если мы рабами у немцев будем?
— Рабами мы никогда не будем.
— Если все по нашему примеру в Сибирь побегут, может, и будем.
— Все-таки я не разделяю твоих вчерашних рассуждений, — сказал Вовка. — Это волюнтаризм.
— Слова-то какие — волюнтаризм! — воскликнул я.
— Для тебя война — это свершение подвига. Но, по-моему, люди идут на войну не затем, чтобы подвиги совершать, а чтобы защитить свой родной дом, мать, самого себя, свое любимое дело.
«Умный парень, — подумал я. — У него всегда все точно, по
