Лишний - Дмитрий Болдин

приедет, как все разрулит. Я попросила купить сок. Маме не дозвониться — она выключает, когда ведет программу, сам знаешь.

— Я тоже скоро буду, выпьем чаю вместе, — сказал я с волнением.

— Хорошо, жду, — тихо сказала Юля.

Я положил трубку. Мне так мучительно захотелось оказаться рядом с Юлей, просто смотреть, как она что-то делает. Обнять ее и пролежать так до утра, но я остался сидеть в машине и ждать чего-то нехорошего, с чем никогда не сталкивался.

Я сижу один в своей комнате и смотрю на майку с подписью Ягра. Отец подарил, когда мне исполнилось шестнадцать. Размашистая подпись великого хоккеиста диагональю идет по цифре «68». Это джерси я хотел забрать в Штаты, но оставил здесь, подумав, что там таких полно. Потом я открываю ящики стола и смотрю содержимое. Достаю стопку каких-то тетрадей, пролистываю верхнюю. В ней лекции по политологии, зарубежной истории и одна по французскому. Когда я пролистываю следующую тетрадь, из нее сыплются на пол какие-то бумажки и фотография. На одном из листков записан чей-то номер, и я не могу вспомнить, при каких обстоятельствах записывал его и кому он может принадлежать. На фотографии мы с Алексом и Катей на какой-то вечеринке. Я что-то говорю на ухо Алексу, взгляд которого убит наркотиками или алкоголем, но он пытается вслушаться в мой голос. На нем майка с надписью: «Завтра не будет». Катя позирует в дурашливых очках, на ней красное летнее платье и в руке почему-то молоток. На заднем фоне люди, которых я не могу опознать. Мне хочется узнать, чей номер на той бумажке, и я набираю его. После нескольких гудков слышу мужской голос.

— Охуеть! — говорит он.

Я не понимаю, кто это, но говорю:

— А кто это?

На том конце повисает пауза, потом голос возвращается:

— Ты шутишь, что ли? Вписон.

— Когда? — спрашиваю я.

— Два года назад, блядь, — отвечает голос. — Два года.

Я хочу положить трубку, но голос внезапно говорит:

— Мне жаль, что Миры больше нет, старик. Она была какой-то грустной в последнее время.

Чувствую, как по моей спине пробегает холодок.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому, что она что-то понимала и знала, — отвечает голос.

— Что знала? — недоумеваю я.

— Что все скоро закончится, — холодно говорит голос.

— А что должно закончиться?

— Ты, Андрей, укуренный сейчас?

— Нет… нет.

— Тогда че глупые вопросы задаешь?

— Я… я не понимаю.

— Ну, когда-нибудь… поймешь и ты. Может быть.

— Что я должен понять?

— Зачем ты позвонил? Два года прошло.

— Я… просто… я не знаю, — говорю я.

Слышу на том конце холодный смех. До сих пор не понимаю, с кем говорю.

— Старик, — продолжает голос, — я не знаю, в каком ты сейчас состоянии, но просто знай: когда-то мы все были счастливы и нас сильнее любили, а может, мы просто были младше. Но это было тогда, а сейчас просто надо существовать, — говорит голос, — и ждать.

— Чего ждать? Я не понимаю ничего… Алло! Алло! — почти кричу, в ответ какое-то шуршание и помехи. Потом гудки.

Я записываю номер под именем «кто-то», чтобы пробить в мессенджерах, кто на аватарке. Номер не привязан ни к одному из аккаунтов. Когда я перезваниваю, оператор говорит: «Данный вид связи недоступен для абонента». Мне становится очень страшно, и я выхожу из комнаты в надежде, что страх дальше нее не последует.

Я сажусь в такси на заднее сиденье и прошу водителя подвинуть пассажирское, чтобы ногам было больше места. Он двигает и спрашивает, не слишком ли холодно в машине, когда температура на приборной панели показывает 25 градусов. Машина трогается, а я пролистываю ленту инстаграма, потом снова проверяю номер под именем «кто-то», но в мессенджерах его по-прежнему нет. Я вспоминаю про группу, которую мне показала Юля, нахожу ее в телеграме, зачем-то отправляю запрос, надеваю наушники и жму «плей». За окном проносятся люди, в секунды исчезают из вида. Я прислоняюсь виском к стеклу и пытаюсь сконцентрировать взгляд на отражении.

«Ай. Я буду петь свою музыку», — начинает рэпер Хаски, а мне кажется, что где-то в горящих окнах есть люди, которые откуда-то знают, куда я еду. Я хочу закурить, но спохватываюсь и кладу пачку обратно в карман джинсовой куртки. Надеваю капюшон.

«Самую честную музыку», — вспоминаю, как два года назад я иду на паспортный контроль в Шереметьево, в одной руке паспорт с вложенным в него билетом, в другой — ручка чемодана, за спиной рюкзак со значком команды New York Rangers. Поворачиваюсь назад, чтобы махнуть рукой Юле и маме, но никого не вижу. Только большая реклама: молодая счастливая пара, которую накрывает теплая волна океана, они смеются, а глаза скрыты темными очками.

«Музыку сломанных глаз», — помню, как проснулся оттого, что провибрировал телефон и я увидел сообщение от Светы, на дисплее горело: «Мира умерла». Через секунду новое сообщение: «Ты прилетишь?» Я сел на кровати и всмотрелся в черное небо, по которому вдалеке бегали два овальных луча от какого-то прожектора, направленного в бесконечность. Снова от Светы: «У него нет ничего покурить». Через несколько секунд: «Прости, не тебе». Я отложил телефон и посмотрел в сторону большого рейла, на котором висели мои вещи.

Музыку желтого снега,

Музыку черного пьянства,

Музыку нашего детства,

Музыку про нас.

Песня заканчивается, когда такси выезжает за пределы Третьего кольца и вдоль дороги выстраиваются панельные девятиэтажки и бетонные трубы, из которых валит дым, а неоновая вывеска Сбербанка делает его зеленым.

Когда мы приезжаем — сразу же на улице закуриваю сигарету и даю водителю сто рублей чаевых. Он благодарит и нажимает по газам, а я остаюсь один. Передо мной полукруглая стена из коричневого кирпича, пронизанного в разных местах горящими окнами. Эта стена, как мне кажется, становится с каждым шагом все больше и хочет меня замкнуть в свой круг, из которого не выбраться. Я во дворе детства. В том самом месте, где мы росли с Мирой и где нашли ее тело.

Дом многоподъездный, но во дворе, кроме меня, никого не было. За много лет здесь ничего не поменялось: те же качели с засохшей и облупившейся краской; песочница в виде гриба, под шапкой которого всегда были какие-то надписи, сделанные черными фломастерами; железная лестница-ракета, в центре которой сейчас лежит пустая пластиковая бутылка; деревянная фигура русалки, чей взгляд казался мне всегда грустным; две скамейки. Я подхожу к одной из них и сажусь. Запрокидываю голову на деревянную спинку, смотрю в темное небо, а потом на темные окна, за которыми раньше жила семья Миры. Почему она пришла сюда и почему отсюда ушла? По площадке пролетает газета и застревает в ракете. Ветер пытается вытащить ее из стального плена, но ничего не выходит — газета разворотом зацепилась за одну из лесенок, и ее продолжает трепать.

Я вспомнил, как однажды на этих качелях мы так сильно раскачались с Мирой, что наши мамы бросились нас останавливать, чтобы мы не убились, а когда мы слезли, то побежали кататься вокруг площадки на велосипедах. Я тогда упал