Испанские и португальские поэты - жертвы инквизиции - Валентин Парнах

Сожженные инквизицией за то, что они открыто отреклись от католичества, эти марраны сравниваются авторами «Славословий» с Фениксом[75], Саламандрой[76], Атласом[77], пророком Илией, Самсоном и другими образами греческой и еврейской древности. Библейские элементы сочетаются с мифологическими и испанскими. Феникс, воскресающий из пепла, — излюбленный символ испанских и португальских поэтов, — появится снова и снова, олицетворяя человека, умирающего и возрождающегося в любви.

В сонете Антонио Жозэ да Сильва, португальского маррана, удушенного и сожженного инквизицией в Лиссабоне в 1739 году, этот феникс выступает опять:

Итак, я мертв и жив, живой мертвец.Из пепла Фениксом встаю живой.Сгораю мотыльком в огне, мертвец.

Сведующие в греческой мифологии, библии и каббале, авторы «Славословий» раньше всего преданно следуют традициям испанской поэзии. Они противопоставляют жизнь, пребывающую в смерти, — смерти, живущей в жизни.

Единение жизни и смерти обнаруживается и в стихах Самуэля де Красто, посвященных памяти Альмейда Берналя.

Одно из его четверостиший служит вступлением к длинному стихотворению Ионы Абарбанеля[78], в котором каждое десятистишие заканчивается одной из четырех строк Красто. Абарбанель начинает следующими стихами:

Простертый в черной темнице,В этом аду для живых.

Поэты-марраны выработали особую метафорическую и мелодраматическую терминологию для всех элементов этой трагедии. Инквизитор упоминается под именем Плутонова служителя, католики прозваны идолопоклонниками, испанцы — идумеями, испанский фанатизм — идумейским бредом и жестокой гордыней Немврода. Как известно, протестанты называли Рим Вавилоном и давали католикам названия в том же роде.

Хотя Баррьос не принимал участия в сборнике этих «Славословий», он сочинил множество других панегириков. Один сонет он посвятил «Доблестной твердости Томаса Требиньо де Собремонте[79](alias Исхака Израэля), родом из Руисеко, после четырнадцатилетнего тюремного заключения претерпевшего огненную смерть в городе Мексико», другой сонет — казни Диэго де Асенсьон[80], заживо сожженного в Лиссабоне. Кроме того, Баррьос сложил панегирики в честь Авраама Атиаса, Иакова Родригеса Касареса и Ракэли Нуньес Фернандес, заживо сожженных в Кордове в 1655 г. (Ракэли он посвятил два длинных стихотворения). В своих стихах он упоминает в числе казненных еще Тамару Баррокас, заживо сожженную в Лиссабоне, Исхака де Кастро Тартаса, заживо сожженного в Лиссабоне в 1647 г., двух Берналей и других.

Этому потоку религиозных стихотворений мы противопоставляем прекрасный стих Альфреда де Виньи[81]:

Вздыхать, стонать, молить —равно есть малодушье![82]

Приходится пожалеть, что в эпоху религиозных войн, когда под пытками погибали гугеноты и мориски, — авторы «Славословий», культурные и одаренные люди вынуждены были противопоставить фанатизму инквизиторов другой фанатизм, чуждый нашему времени.

Но остается фактом: в своем сопротивлении полицейской церкви некоторые марраны имели силу отказаться от жизни.

Конечно, надо «свернуть шею красноречию»[83] этих писателей. К счастью, в некоторых стихах есть и нечто другое: это подлинная тюрьма. Порожденные инквизицией, некоторые образцы этой поэзии звучат сильно (замки и засовы лязгают в октавах Авраама Кастаньо и И. Аба[84]).

За несколько десятков лет до появления «Славословий» другой враг инквизиции произнес огненные слова. Гугенот Агриппа д’Обинье сложил свои «Трагические поэмы». Казни протестантов во Франции и в Англии, в подробностях описанные Агриппой, не отличаются от казней марранов.

Наказания и муки ада, которыми поэт грозит инквизиторам, задуманы в дантовском вкусе.

Ты, Белломонт, воздвиг свой ад, жаровни жег.Твоя игра — процесс, и твой дворец — острог.Застенок — кабинет, веселия — геенны.Во мраке погребов, где извивался пленный,Любуясь пыткой, ты пред жертвой ел и пил.Из этой камеры ты шагу не ступил.День поздно рассветал, ночь рано приходила,Казалось палачу. Кончина утолилаЕго желание медлительно пытать.Суровая, она является как тать.И огнь к его ступне подходит в наказанье.Бесчувственный к слезам, сам чувствует страданье.Он молит об одном: чтоб огнь, жестокий змей.От ног до сердца путь закончил поскорей.Сей путь медлительней работы трибунала.И огненная смерть все члены покарала.Убийств желавший, сам неспешно умерщвлен,Сожжений жаждавший, сам медленно сожжен.

За тот же грех пришел такой же час расплаты.Огнем пылал Поншэр, вождь Огненной палаты[85].Отмщение дымит горящей головней.Изобретательно, меж сердцем и ступней,Смерть строит семь жилищ, ведет свою осаду.Окопы роет в нем, и вот предстали взглядуКуски и части ног, семь диких крепостей.Мучитель претерпел семь огненных смертей.

Епископ Шателэн, под холодом почтеннымСкрывал дух бешеный, в пыланьи неизменном.Без гнева он пытал огнем, зубцами пил.Он десять тысяч жертв бесстрастно умертвил.Смиренный на словах, гордец с лицом тихониСудил перед костром, жрец хладных беззаконий.Полтела у него обледенело льдом.Полтела у него обуглено костром.

Суда и мщения суровые скрижали,Погрязшим в мерзости вы, наконец, предстали.Кресценций Кардинал![86]чернее всех угроз,Казалось, за тобой шел погребальный пес.Его прогнать нельзя. Его узнал ты скоро.В твоей душе, во дни Тридентского Собора[87],Он лаял бешено. Пес, черный демон твой.Тебе неведомый, с лукавою душой,Пес возвестил тебе час казни неизбежной.И вот недуг в тебе открылся безнадежный.С тех пор не покидал тебя тот пес лихой.Недуг стал смертью, смерть — отчаянной тоской.

Отзвуки Ювенала[88], Данта и библейских пророков раздаются в «Трагических поэмах» Агриппы. Они повторяются в испанских «Славословиях».

Не без однообразия, некоторые стихи звенят, как цепи. Тюрьмы, темницы, застенки, подземелья, трибуналы, пытки и казни составляют длинную вереницу мучений в дантовской панораме, которую открывает нам Агриппа. Тюрьмы, дыбы, костры появляются в испанских, португальских и латинских стихах марранов.

Так, задушенные и заживо сожженные, друзья и родственники воспеваются в славословиях, одах, панегириках и элегиях оставшимися в живых.

Заключенные в тюрьму, подвергнутые пыткам, вынужденные бежать, некоторые поэты едва не погибли сами. Новые Лазари, они выходят из гроба и возвращаются к жизни. Но в каком виде!

Не узнаю себя сам.Глядясь в мои отраженья,

говорит Давид Абенатар Мэло, чудом выйдя из подземелий инквизиции.

В этом веке в Испании, как припев, раздается четверостишие из знаменитой кальдероновской драмы «Жизнь есть сон»:

Эта глушь, где всем конец,[89]Где в печали гробовойЯ живу, скелет живой,Я дышу, живой мертвец,[91]

Душевное напряжение этого времени слишком велико, чтобы не разрядиться крупным событием. В этот век, когда люди всех исповеданий так легко верят в своих богов и умирают за них, некий восторженный юноша, Саббатай Цеви, объявляет себя «Мессией». Этот смирниот, обладавший, по словам историков, необыкновенным очарованием и слагавший еврейско-испанские песнопения, выпускает манифест, в котором обещает всем евреям освобождение от страданий. Он уничтожает посты. «Возрадуйтесь!» — приказывает он. И вот общие пляски, празднества, пиры, оргии охватывают Голландию, Турцию, Египет, Италию, Германию, Марокко. Наступает апокалиптический год: христиане тоже начинают верить в близость невероятных событий и в приход сверхчеловеческого существа. Сам Спиноза интересуется саббатеянством.