Блаженная Ксения Петербургская: Жизнь, чудеса, святыни - Елена Сергеева

Когда Андрея Феодоровича повезли на кладбище, она надела платье мужа, состоявшее из камзола, кафтана, штанов и картуза, и в этом костюме провожала его до места последнего упокоения. После похорон она не снимала этой одежды, пока она не истлела на ней.

Это последнее обстоятельство всем показалось странным, в особенности некоей старушке Прасковье Ивановне [Параскеве Иоанновне] Антоновой, жившей в доме Андрея Феодоровича Петрова, которая и начала наблюдать за нею. Об этой Параскеве Антоновой имеются очень интересные рассказы, нигде не напечатанные и сохранившиеся среди ее потомков. Она похоронена тоже на Смоленском кладбище. Видя, что Ксения, как только похоронила мужа, совершенно преобразилась и начала называть себя не Аксиньей, а Андреем Феодоровичем, старуха начала урезонивать ее и разубеждать, но Ксения стояла на своем и говорила, что Андрей Феодорович не умер, но воплотился в нее, Ксению, которая уж давно померла. Вероятно в виду такого убеждения она никогда не откликалась, когда ее называли собственным именем, и даже сердилась за это.

– Ну какое вам дело до покойницы Ксении, – говорила она, – которая мирно покоится на кладбище; ведь она вам ничего худого не сделала.

А если кто называл ее, хоть в шутку, Андреем Феодоровичем, то она сейчас отзывалась и говорила:

– Ась? Что вам угодно?

Все эти странности «объюродивевшей Ксении» чрезвычайно беспокоили Параскеву Иоанновну, которая, полагаяла, что она сильно скучает по мужу, только тешит себя разными причудами. Ввиду этого она старалась чем-нибудь развлечь ее, но, казалось, Ксения вовсе не нуждалась в этом.

Однажды, думая об ее печальном положении, она спросила Ксению:

– Как же ты будешь жить теперь, матушка.

– Да что, ведь я похоронил свою Ксеньюшку, и мне теперь больше ничего не нужно. Дом я подарю тебе, Прасковья, только ты бедных даром жить пускай, вещи сегодня же раздам все, а деньги в церковь снесу, пусть молятся об упокоении души рабы Божией Ксении.

– И, полно, моя милая, – отвечала старушка, стараясь «образумить» молодую женщину, – не дело говоришь ты.

– Как не дело! Что ты, Прасковья? Помогать бедным не дело?! Да разве ты не отдала всю свою жизнь для бедных.

– Помогать и ты будешь, только все отдавать не след. Как же ты сама-то жить будешь?

– Господь питает птиц небесных, а я не хуже птицы. Пусть воля Его будет.

Уверяют, будто добрая старушка обратилась даже к начальству покойного Петрова, желая спасти имущество вдовы, но Ксения была вполне нормальна, здорова и никто не вправе был мешать ей распорядиться своим имуществом по собственному усмотрению.

Действительно, Ксения привела в исполнение свое решение, передала дом Антоновой, раздарила и раздала имущество, осталась в одном платье мужа, взяла его кафтан, в который могла кутаться с головой, и вышла из дому, без копейки в кармане и без всяких средств в будущем, не имея решительно никаких планов, ни видов, ни надежды.

– Я вся тут, – говорила она, появляясь где-нибудь, и это было совершенно верно.

Родственники мужа были недовольны поступком молодой вдовы, но все жалели ее и предлагали у себя приют или помощь.

– Мне ничего не нужно, – лаконично отвечала Ксения на все приглашения и предложения.

Ксения большею частью жила на Петербургской стороне, и немного было домов, которые она посещала. Больше всех, конечно, были у нее в милости Параскева Антонова и Евдокия Гайдукова, умершая в 1827 году и похороненная на Смоленском кладбище неподалеку от Ксении. Кроме них расположением пользовалась сестра Гайдуковой, Пелагия Черепанова, бывшая замужем за надворным советником.

Ксения в течение сорока лет своего жительства в юродивом состоянии в Петербурге не имела постоянного пристанища.

Главным же ее местопребыванием была Петербургская сторона и, преимущественно, приход св. Апостола Матфия. Ее именем долго называлась даже одна улица. Она пользовалась большим уважением среди тамошних жителей, в особенности у извозчиков, которые, завидя ее издали на улице, обгоняли друг друга и наперебой предлагали ей свои услуги, будучи, вполне убеждены, что кому удастся хоть сколько-нибудь провезти ее, то весь день повезет счастье и он поедет домой с большим заработком.

Говорят, что 24 декабря 1761 года Ксения Григорьевна ходила по улицам Петербургской стороны и говорила тамошним жителям:

– Пеките блины, пеките блины. Скоро вся Россия будет печь блины.

Слышавшие это говорили, что этими словами она предсказывала смерть императрицы Елисаветы Петровны, которая умерла на другой день после ее предсказания.

Год смерти Ксении неизвестен, но, как надо предполагать, она умерла или в конце прошлого столетия или в начале настоящего [XIX столетия]; конечно приблизительно.

В двадцатых годах на ее могилу начал толпами стекаться народ, который по горсточке разобрал всю насыпь на могиле, ввиду чего сделали другую, но и ту разнесли. Пришлось положить плиту, которую, однако же, тоже разбили и по кусочкам снесли по домам. Но, разбирая землю и ломая плиты, посетители оставляли на могиле денежные пожертвования, которыми пользовались нищие.

Вследствие этого могилу обнесли оградой, а к ограде прикрепили кружку для сбора пожертвований, а потом, на собранную таким образом сумму, поставили памятник в виде часовни из серого отесанного известкового камня с железной крышей, двумя оконцами по бокам и железною дверью посередине, над которою существует надпись:

Раба Божия Ксения.

Здесь же находится и кружка для сбора пожертвований, половина собираемой суммы поступает и теперь в пользу попечительства о бедных духовного звания, а другая идет в церковь на неугасимую лампаду на гробе рабы Божией Ксении.

Кто меня знал да помянет мою душу для спасения своей души

Такую надпись положил кто-то на могиле Ксении, но кто именно – неизвестно.

Вот все сведения, какие я мог собрать».

А вот что писали о ней в «Ведомостях Санкт-Петербургской Городской Полиции» за 1847 год:

«Лет сорок, а может быть и более назад скончалась в Петербурге вдова придворного певчего Андрея Феодоровича, Ксения Григорьевна, известная в свое время под именем Андрея Феодоровича. Имея множество знакомых, большею частию из купеческого сословия, она часто приходила к ним за милостыней и ничего более не брала, как “царя на коне”, так называла она старинные копейки, на которых было изображение всадника на лошади.

– Дайте мне “царя на коне”, – говорила она всегда умилительным голосом, брала монету и уходила. Одни называли [ее] “сумасшедшею”, другие “прокаженною”, потому что она предсказывала счастье или несчастье тому дому, в который приходила, хотя очень редко и неохотно произносила свои пророческие слова. По ночам она уходила в поле молиться Богу, и молилась по нескольку часов, кланяясь в землю во все четыре стороны. Ночные отсутствия ее сначала возбуждали сомнения в недоверчивых людях, и даже полиция стала следить за нею, но скоро удостоверилась, что она ходила в поле молиться Богу.

Предсказания ее не всегда заключали в себе какой-нибудь апокрифический, сокровенный смысл, а иногда они служили как бы только удостоверением в том, что эта странная женщина точно наделена даром прорицания. Так, например, приходя куда-нибудь, она вдруг требовала, чтобы дали ей пирога с рыбой, и, когда ей нарочно отвечали, что такого пирога в этот день не пекли, то она с уверенностью говорила:

– Нет, пекли, а вы не хотите дать.

Тогда подавали ей такой пирог, потому что он точно был испечен. А иногда она предсказывала что-нибудь худое, но не прямо, а косвенно, намеками, как бы не желая смущать того, с кем говорила. Так, например, посетив один раз дом купчихи Крапивиной и выходя из него, она взглянула на окна дома и сказала:

– Зелена крапива, а скоро завянет. Крапивина вскоре после того умерла».

После смерти мужа, рассказывается в той же газете, Ксения Григорьевна надела его белье, камзол, кафтан и вообще все платье покойника и, бросив дом, расхаживала по грязным улицам тогда еще убогой Петербургской стороны в костюме мужа. Будучи известна всему околотку как юродивая, но честная женщина, она сначала возбуждала к себе жалость, а потом особое уважение.

«Кто не принадлежит Mиpy, тот принадлежит Богу», – говорили ее современники, кормили, поили и одевали ее. Но она не брала теплой одежды и прикрывала грудь остатком камзола своего мужа, носила только самое необходимое женское платье. Зимою, в жестокие морозы, она расхаживала по улицам и рыночной площади в каком-то изорванном балахоне и изношенных башмаках, надетых на босые ноги, распухшие, покрасневшие от мороза.

Так как она не имела своего угла, то находила себе приют в тех домах, где ее знали, и везде ее принимали ласково и с глубоким уважением. Матери семейств радовались, если Андрей Феодорович покачает в люльке или поцелует ребенка, будучи убежденными, что этот поцелуй принесет им счастье.