Искусство Раздевания - Стефани Леманн

— Ты тоже так считаешь?

— Я просто в панике!

Том Карпентер проходил мимо. Увидев нас, он улыбнулся и опустил глаза. Мы с Добойем провожали его взглядами, пока Том не скрылся в раздевалке.

— Я бы остался и поболтал с тобой, — сказал Добой, — но не хочу пропустить шоу.

— Несправедливо, что раздевалки раздельные.

— Как тебя зовут?

— Джинджер.

— Джинджер? Как одну из «Спайс Герлз». Мне это нравится.

— А тебя как?

— Ральф. Ну, я пойду, иначе пропущу все веселье.

Глава четвертая

Отца я всегда побаивалась. Красивый мужчина. Высокий. Широкоплечий. Коротко стриженные черные волосы, очень модный. Любил дорогую одежду. Дорогие рестораны. Мне было страшно.

Симпатичный мужчина да еще и с деньгами мог получить в этой жизни практически все. Конечно, он не заслуживал такого отношения. Ему нужна была душевная теплота. Но мне трудно было себя перебороть. Рядом с ним я держалась пай-девочкой. Вежливая. Мечтающая об отцовской похвале. Готовая растаять от малейшего внимания с его стороны, вроде вопроса «как дела?». И мне было не важно, станет ли он слушать, что я отвечу. И не важно, будут ли еще вопросы. Мне было достаточно единственного взгляда в мою сторону. Я знала, что не стоило рассказывать ему о своих чувствах. Он хотел думать, что у меня все отлично, и я позволяла ему так думать. Так что истинной подоплекой этого вопроса являлось подтверждение того, что у меня нет к нему никаких требований. И все-таки, он этот вопрос задавал.

Мой отец не был особенно разговорчив. Но считал себя экспертом во всех делах. Вино, еда, кино, театр, литература. Его звали Бэн, но давным-давно Коко дала ему кличку Шериф.

Мы сидели за столиком в дорогом ресторане в нескольких кварталах от его таунхауса в Верхнем Ист-Сайде. И я чувствовала себя счастливой. Блюда были из французской, итальянской и средиземноморской кухни. Мы обсуждали фрески на стенах и огромную духовку для пиццы, выложенную мозаикой. Вокруг было очень оживленно, казалось, все отлично проводили время.

Моя сводная сестра Эмма не была приглашена, поскольку это было «лично мое время». А она жила с отцом всю свою жизнь. Какая-то часть меня хотела, чтобы она была с нами, чтобы хоть как-то поддержать разговор. Его вторая жена Ли умела поддержать беседу, но и ее тут не было.

Чувство тревоги нарастало. Казалось, я схожу с ума. Такое бывает, когда редко видишься с человеком и скрываешь от него свои истинные чувства. Возможно, я испытывала такие ощущения, потому что никогда не жила с ним под одной крышей. В детстве я вообще с ним практически не виделась, хотя он жил на Манхэттене, всего через автобусную остановку от нашего дома. Но он ушел от матери, когда мне был лишь год. И никогда не пытался поддерживать отношений, долгое время они и вовсе не разговаривали. Только когда я уже училась в средней школе, после смерти моей бабушки, Ли практически заставила его общаться со мной. Именно она организовывала наши совместные обеды раз в месяц, чтобы помочь нам выстроить хоть какие-то взаимоотношения. Мне всегда было приятно видеть Ли на этих обедах, и радовало, что он обращал на меня хоть какое-то внимание.

Именно Ли заставила меня забыть о гордости, пойти к отцу и попросить его оплатить мою учебу в кулинарной школе. Он всегда оплачивал мою учебу, когда я была ребенком, но это было совсем другое. Я словно говорила ему, что не держу на него зла за все те годы, что он не воспитывал меня. «Ты хороший отец, я признаю это и принимаю твою помощь, надеясь, что мы станем ближе друг другу».

Он тоже чувствовал себя неуютно в моем обществе. На подсознательном уровне я всегда ощущала, что мысленно он отвергает сам факт моего существования.

— Как твои дела? — спросил он, после того как официант разлил в наши бокалы «Пуили Фьюис».

— Хорошо. А твои?

Он был в традиционной, сшитой на заказ, белой рубашке из египетского хлопка за три сотни долларов и синем шелковом галстуке. Я тоже была при параде (хотя он вряд ли мог оценить это) — в черных брюках-стрейтч, застегнутой наглухо цветастой блузке и новых блестящих яркорозовых кроссовках. Я ждала, когда он выразит сожаление, что совсем меня не воспитывал, скажет, что переехать снова к Коко было бы, конечно, забавным, но почему бы мне не переехать к нему, чтобы мы наверстали упущенное?

— Все хорошо. Как кулинарная школа?

— Нормально. Как законы?

— Занимаюсь…

— Как дела у Эммы?

— Справляется.

— Ну и отлично.

— Знаешь, — улыбнулся он, — лучше не бывает.

— Здорово.

Эмма родилась, когда я пошла в среднюю школу. Тогда я была нескладным прыщавым подростком с перхотью в волосах, потрясенным неожиданно начавшимся половым созреванием. Эмма? Она была такая маленькая, миленькая и бесценная, обожаемая всеми, что хотелось ее убить. Но такие мысли возникали только у меня, и это было несправедливо. Она росла в их красивой квартире в Ист-Сайде. Ходила в лучшие частные школы, ездила в дорогие летние лагеря отдыха, жила в роскошных европейских отелях. Она имела все блага жизни, которых не было у меня, и к тому же росла в полноценной семье.

Когда я перестала их ненавидеть, мне захотелось жить с ними. И появилось чувство вины, что я вот так предаю маму, хотя это были всего лишь мои мысли.

Но Ли была чудесным человеком. Она работала адвокатом, специализирующимся на защите тропических лесов. И ее не волновало, если в квартире было неубрано. И даже несмотря на то, что она, как я думала, была помешана на дизайне одежды и интерьера, я ее прощала. Потому что она умела слушать других. Всегда заставляла говорить меня о своих проблемах и не лезла с советами. И она никогда не отзывалась плохо о Коко, хотя наверняка испытывала такое искушение. Просто позволяла мне рассказывать про свою мать. И мое отношение менялось от злости и агрессивности к осознанию собственной противоречивости. Потому что я понимала, что стеснялась своей матери. Она была не такой, как все, а я этого слишком долго не сознавала. Мне казалось, что у всех дочерей есть проблемы с матерями, а моя — лишь одна из разновидностей. И только в колледже я поняла, что это вовсе не разновидность, а абсолютно разное мировосприятие и жизненные ценности. И если до этого мне казалось, что все нормально, то теперь между нами разверзлась огромная пропасть. Но Ли никогда не настраивала меня против Коко. Просто пыталась помочь разобраться.

А потом, два года назад, у Ли обнаружили опухоль.

Год химиотерапии и облучения был сплошным кошмаром, но она прошла через это, и мы надеялись, что все позади. Но болезнь вернулась, поразив печень и легкие. Ли снова прошла сеансы химиотерапии, но опухоль продолжала расти. Ли слабела, сильно исхудала, начала задыхаться.

Она умерла дома. Ей исполнилось сорок пять.

Когда это случилось… отец позвонил и сообщил нам, что Ли умерла… И тогда я осознала, какое это счастье — иметь взбалмошную, сумасшедшую, но любящую мать, которая не болела в этой жизни ни одного дня.

В день похорон квартира моего отца была забита людьми, искренне рыдающими или притворно выражающими соболезнования. Я сидела на диване и чувствовала себя лишней. Коко рассказывала анекдот. «В отделение больницы звонит женщина и спрашивает, как чувствует себя миссис Джонс из 420-й палаты. Ей отвечают, что давление пациентки восстановилось, больная выглядит хорошо, и ее скоро выпишут. Звонящая отвечает, что очень рада, потому что она и есть та самая миссис Джонс из 420-й, а у врача узнать ничего невозможно». И я засмеялась. Засмеялась громко и весело над ее глупой шуткой. Потому что хотела показать десятилетней Эмме, что впервые в жизни не мучаюсь чувством ревности. Потому что моя мать, будь она шлюхой, самой последней потаскухой, в отличие от ее — была жива.

Конечно, я не высказала этого вслух. Но я так думала и смеялась… А потом чувствовала себя отвратительно. Меняло сих пор передергивает, когда я вспоминаю об этом. Не стоит говорить, что мы с Эммой никогда не были близки. Хотя иногда мне этого очень хотелось. Я знала, что мы должны наладить отношения, забыть все, что нас разделяет. И именно я должна проявить инициативу, потому что была старше. Но рядом с ней я не могла избавиться от чувства, что она считала себя лучше. Я была лишь бедной родственницей из далекого прошлого ее отца. Результатом не сделанного когда-то аборта. Глупо, конечно. Но я так и не смогла сломать этот барьер.

И теперь в ресторане я думала, смогу ли сломать наш барьер с отцом. Прошло почти три месяца после смерти Ли. Могло ли это изменить наши отношения? Сумели бы мы стать ближе, готов ли он поделиться со мной своими чувствами или отделается формальным замечанием о том, как это печально? Пока все так и было. Возможно, сегодня вечером…

— Я слышал, что здешний шеф-повар учился с Вольфгангом Паком, — сказал отец.