Зуд - Максим Ермаков

Квелый, тот-то помешан на женской груди, то есть, на полном серьезе, он фанат сисек, у него самая большая в мире коллекция фотографий с женскими грудями. О Квелом даже фильм документальный снимали. Ничего себе, нормальный такой фильмец: Квелый там о себе рассказывает, сидит у себя в кресле (у него в доме вся мебель выполнена в виде женской груди), плетет какую-то ахинею о том, как он придумал сиськи коллекционировать… в общем, неплохой фильм – профессионально сработали. Только одно не показали – причину его помешательства на сиськах. Квелый никому об этом не рассказывает, но я-то знаю: у него мутация – на голове, непосредственно на темечке, сосок. Не, реально! Сосок на голове – жутко эрогенная зона, он его никому не показывает, все в шапочках ходит. Квелый-то, конечно, все отрицает, но я почти на сто уверен, что у него эта хрень вся фанатичная именно из-за соска на голове, думаю, он ему как-то на мозг влияет.

Ладно, в общем. Звонил, значит, Квелый и разбудил меня, мутант бешеный. Я, конечно, от предложения лицезреть очередную сверхшикарную сиську отказался, положил трубку и закрыл глаза. Нет, черт, уснуть не могу, пропал сон – пришлось вставать. Выбрался из-под одеяла, закурил и пошел в ванную комнату зубы чистить. Сначала посмотрел на себя в зеркало: интересно, я всякий раз помят по-разному, что говорит о том, что раз на раз не приходится, и новый день хоть чем-то отличен от предыдущего… хотя все равно понимаю, что помят я от однообразия. Потом включил воду. Тянусь за тюбиком с пастой, а его и нет. Вместо этого лежит записка: «Больше так не могу. Вы постоянно давите на меня. Ухожу. Прощайте. Вечно зубная ваша паста». Что за черт! Что за день сегодня такой? Выспаться не дали, паста ушла – лажа какая-то! Бессмыслица и чушь!

Я поводил щеткой по зубам, пошатался по дому. Делать нечего, и никто не подскажет, что бы поделать, да и нет никого. Я один. За окном раскаленный город, скачущие людишки – как попкорн на сковороде. Пойду и я, присоединюсь к ним – стану одним из миллиарда. Скачущим не так, как все.

Мне пересек дорогу человек-черепаха, он медленно переставлял четыре свои конечности, и я запнулся об него. Реакция мгновенная – голова, руки, ноги исчезают в отверстиях панциря. Я стучу по нему костяшками пальцев, желая принести свои извинения, но панцирь пуст. И я иду дальше. В голове, хотя, черт знает, может быть, над всей улицей, бесится яростный ритм и зычный голос время от времени орет что-то нечленораздельное. Вдруг мимо в шикарной тачке с открытым верхом пролетают две гламурные кисы – глаза с поволокой, в зубах длинные белые сигареты с тройным угольным фильтром. Клевые, считается! Ха! Да ведь я их знаю! Прикладываю к губам указательный и средний палец, просовываю между ними язык и ожесточенно вращаю им. Они посылают мне воздушные поцелуи. Значит, тоже помнят, помнят киски тот вечер в клубе «Дребезг».

Я иду дальше, я никуда не спешу, мне нечего делать и не о чем думать, я свободен… а еще я немного зол.

Глава 2. Поэт дождя и ощущение времени

Ночь сомневалась в собственном существовании, ибо не могла ни видеть, ни слышать себя; иногда приходило ощущение самочувствования, но оно было столь мимолетно, столь нематериально, что не убеждало. Никто не может с уверенностью сказать, существует ли мир ночью, никто не может быть уверен в том, что проснется… проснется в том самом мире, в котором уснул накануне. Ночь, усомнившись в собственном существовании, может истечь в никуда, забрав с собою весь мир и спящего человека.

Ежи открыл глаза: комната бледнела бесцветным утренним светом, тусклые стены жадно впитывали прозрачность безжизненных лучей невидимого солнца. В комнате было прохладно, батарея грела не слишком сильно, а электрический обогреватель, стоящий в ногах подле кровати, Ежи вчера не включил – оттого так хорошо было под теплым одеялом: внутренний жар тела ощущался ярче обычного в контрасте со свежестью внешнего мира. Пологий потолок, до которого ближе к стене можно было легко дотянуться рукой, мерный стук дождя по крыше, мягкое одеяло – все это делало угол, где стояла кровать, невероятно уютным; казалось, все линии пространства стремятся сюда, в этот угол, который является вершиной упавшей на бок многогранной пирамиды мироздания.

Ежи лежал еще некоторое время, прислушиваясь к тихому монологу воды и к ответным вздохам старого дома, потом, наконец, откинул одеяло и встал. На часах было 9:34. Он подошел к окну – бледно-синий с серыми тенями пейзаж: угрюмо-серебряные тучи висят неподвижно и хмуро, равномерно изливая на землю тяжесть свою дождем. Они монотонно мрачны, и только одно размытое пятнышко чуть-чуть просвечивает, сквозит захороненным под тяжестью многослойных туч светом далекого солнца. Бурая река будто кипит: грузные капли дождя взбивают на поверхности ее мелкие пузыри, а туман, словно жаркий пар, поднимается клубами, но не уходит к небу, а стелется ковром, укрывая от любопытного взгляда горизонт. Деревья печальными монахами никнут ветвями к земле, укрывшись длинной рясой осклизлых листьев, еще не успевших опасть. Те же листья, что не удержались на ветвях, превратились в однородную массу, похожую на гнилую овсяную кашу, покрывающую всю землю.

Ежи отошел от окна, часы показывали 10:11. Еще вчера он решил, что утром прежде всего отправится в магазин покупать зонт.

Город синел, нечеткий, размытый, печальный; полинявшие дома стекали бесформенными каплями на усталый асфальт, обволакивая черные камни мостовой. Серое небо, серые крыши, серый дым из труб – все с блеклым оттенком синевы. Темные деревья, словно водоросли, безжизненно и плавно текли в непрерывных дождевых потоках. Зябко – от дождя или больше от тишины пустых улиц. Ежи прошел мимо «Далекой Пристани», мимо бара Тома, углубляясь в центр города, и скоро увидел дом с вывеской, по которой можно было понять, что здесь располагается магазин зонтов. Он потянул тяжелую дверь, и над головой сдавленно брякнул колокольчик.

Внутри было довольно мрачно – тусклый свет единственной темно-зеленой лампы, стоящей на прилавке, скудными лучами орошал внутренности маленького магазина, в многочисленных углах и закутках которого покоились навек уснувшие тени. Под лампой сидел человек, согнувшись над железным скелетом зонта, еще не обтянутого брезентовой кожей, он возился с ручкой, налаживая механизм открывания. Гладкая лысина зеленела, а голая голова казалась чрезмерно большой на фоне узких плеч мастера.

– Доброе утро, – обратился Ежи, подходя к самому прилавку.

– Доброе, – не отрываясь от работы, пробурчал мастер.

– Меня зовут Ежи, я всего два дня у вас в городе и вот решил приобрести зонт.

Мастер отложил работу и поднялся со стула, – это был худощавый и очень высокий человек. И нельзя было точно сказать, каковы черты лица его и его возраст, ибо голова уносилась длинной шеей под самый потолок, скрываясь там в непроглядной тени.

– Амбер, – представился мастер, и Ежи пожал протянутую ему сухую узкую ладонь с длинными костлявыми пальцами, и только по ладони Ежи определил, что ее обладатель – довольно пожилой господин. – Значит, вам нужен зонт?

Ежи смотрел вверх, но видел только размытый силуэт.

– Да… думаю, черного цвета и большой, – ответил он.

– Позвольте предложить этот, – с полок позади прилавка, неразличимых во тьме, Амбер достал черный длинный зонт и положил его перед Ежи.

– Но он, кажется, не совсем новый, – сказал Ежи, разглядывая ручку зонта, выполненную из белой кости, имеющей явные приметы прежнего использования – несколько грубых довольно глубоких округлых царапин.

– Других нет, это единственный готовый зонт, – сказал мастер, – будете брать? Берите же.

– Сколько он стоит? – спросил Ежи.

– Он ваш, – ответствовал Амбер.

– То есть? – не понял Ежи.

– Вы же видите, он не новый, да и не нужен никому, кроме вас, так что я не возьму с вас денег.

Амбер замолчал.

– Что ж, спасибо, – Ежи пытался рассмотреть лицо мастера, но от долгого вглядывания в темноту ему начало казаться, что лица нет вовсе. Ежи отступил к дверям и, выглянув в небольшое окошко, ромбом выбитое в двери, произнес:

– Пожалуй, самое выгодное дело в этом городе – продавать зонты, дождь бесконечен…

– Дождь бесконечен – в этом его и слабость, и сила…

Ежи обернулся.

– Это стихотворение местного поэта, – объяснил мастер. – Вы встретитесь с ним, если пройдете чуть дальше, до площади. – Амбер опять уже сидел за прилавком, освещаемый зеленым светом тихой лампы, и занимался недоделанным зонтом. И лица его все так же нельзя было разглядеть.

– До свидания, господин Амбер, – сказал Ежи, вышел на улицу и раскрыл зонт.

Под черным широким пологом брезента было уютно: не видно было серого плачущего неба, и капли, зависающие на доли секунды на кончиках спиц, виделись не слезами дождя, а изысканными украшениями – необычайной чистоты маленькими брильянтами. Ежи любовался ручкой зонта: на белой кости золотой гравировкой струились бесконечные ряды цифр – то шли стройно, по порядку, то путались, перестраивались, менялись местами, образовывая изящные завитки, которыми опутывали всю поверхность ручки.