Домовая любовь - Некрасова Евгения

Когда Саша позвонил ей в следующий раз, она не взяла трубку. Когда позвонил второй раз, она не взяла трубку. Не ответила на его тихое обеспокоенное сообщение. Зина хотела избавить свой квартирай от смерти, ведь он предназначался для жизни. Саше не было в нём места. И Саша понял и не пытался больше связаться. Их пространства и время больше не пересекались. Зина чувствовала, что хочет скучать по нему, но не позволяла себе. От таблеток и исключения Саши Зина снова хорошо спала, дом с её евродвушкой перестал рушиться по ночам. Она не бродила с дозором более по ЖК, не считала видеокамеры, не проверяла замки на дверях застеклённых полуподвалов. Квартирай не сразу, а постепенно вернул свои чудесные качества, снова стал соответствовать мечте и приносить удовольствие, как в самом начале, когда в нём только доделали ремонт. В один из солнечных воздушных дней, когда квартирай, и лес, и верхушки Москвы залились светом; Зина допила кофе, взяла телефон и принялась свайпить влево, свайпить вправо.

Дверь

1.

Марина заперлась изнутри. Золотой кузнечик шпингалета сидел на двери поперёк. Голова душа уткнулась в плечо, лила воду на половину худого тела. Марина стояла прямо, смотрела на кафель мясного цвета. На Маринину спину таращилась пожелтевшая фата душевой шторы. Её понизу обрамляла нежная, розовая плесень. Мыльная муть касалась Марининых щиколоток. Вода не проходила. Зачирикал кузнечик, дверь забилась в припадке. Нечего запираться, кроме тебя тут ещё живу я, и в отличие от тебя я зарабатываю – это всё говорила Лера дёрганьем и стучаньем.

Три недели уже они общались дёрганьем, стучаньем, гляденьем – забросив принятую речь, выработав новый нервный язык. Давно и раньше они дружили, им нравилась компания друг друга. Потом Марина стала выбираться из детства, падать во взрослость, думать себе, делать себе, копить недостатки, хуже учиться, произносить мат, мать принялась разочаровываться. Её страстная родительская заинтересованность заменилась заботливым раздражением.

Марина чувствовала это ослабление, стала ещё хуже учиться, громче произносить мат, даже курить, чтобы вернуть материнский интерес. Но он не возвращался. Тогда Марина принялась стараться наоборот: вытянула алгебру на 4, не покупала сигарет, разговаривала чисто. Лера отвечала тоже раздражением, забеспокоилась почему-то, не беременна ли Марина. Отправила её к гинекологу, и это было унизительно. Тогда Марина оставила всё как есть. Не падала совсем, но не старалась сильно. Так они общались на языке раздражения и привычки – давнем семейном наречии.

Лера разочаровалась не в самой Марине, а в материнстве как виде деятельности, оно оказалось таким же, как и всё в жизни – сложным, не оправдывающим затрат сил. Лера разочаровалась в себе в материнстве. Каждая Маринина плохость – новый Лерин провал.

Раньше надо было запираться – это могла думать Марина в ванной, это могла надёргать, выстучать Лера ванновой дверью.

Марина вышла в халате, Лера ушла в пальто. Железно закрыла за собой дверь.

Три недели Лера мариновала Марину в квартире. Запирала её снаружи. Унесла сразу, на второй день после незапирания, в офис Маринину связку ключей, Маринины телефоны (нынешний и старый), Маринин ноутбук, Маринины кроссовки и межсезонные ботинки, даже все сандалии, забрала Маринины деньги, запретила Марине ходить в школу, выходить на улицу. Подумала – и свой ноутбук тоже унесла на работу. Коллеги пытались не раскладывать мятые свои взгляды на забитом Лерином столе.

Марина пила кофе. Отсела в угол лавки от солнечного потока, который раскромсал кухню на светлое большинство пространства и на мелкое тёмное меньшинство по углам, по шкафам, по стенам. Марина не любила солнце дома: от него болела голова и становилось ещё душней.

В первые дни она пробовала смотреть телевизор, у них с матерью было немного каналов. На имеющихся говорили, общались, кричали на каком-то другом, недоступном Марине языке, по-чужому выглядели. От них становилось страшно и скучно одновременно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Марина сначала удивлялась себе и злилась на себя, что она не знает совсем, что делать в жизни без телефона, контакта, ютьюба, даже школы. Обязательных, навязанных ей людей. Книги она не читала, Лера тоже, их в квартире почти не пылилось. Марине нечем было себя занять, развлечь, порадовать или даже расстроить. Про себя и всё своё она пыталась не думать. Экрана для привычки-отвлечения не было. Марина лежала у себя в комнате с зашторенными окнами.

Изредка приходила мать, молча открывала дверь. Полуоткрытая дверь означала идти есть, настежь открытая означала идти делать работу по дому. Двери стали теперь их азбукой, языковыми средствами. Марина шла за Лерой, та приводила её к месту работы, к тряпке и ведру, к посуде в раковине, к теряющей землю картошке. Марина делала всё это и раньше, просто теперь её не просили, не напоминали, а конвоировали к работе.

Лера сразу почти после незапирания записалась на английский, в читательский клуб и даже на танцы. Словно захотела компенсировать отнятую материнством жизнь. Марина почувствовала это. И подумала, что бы ей сделать, чтобы вернуть отнятую своим дочеринством жизнь. Особенно сейчас, взаперти.

Дни проходили сонно и бесцельно. Время вымерло. Когда от душного воздуха не болела голова, Марине казалось, что настенные полосы расступаются, освобождая внутри дополнительные, альтернативные пространства. В дни больной головы Марина видела, как стены сдвигаются вокруг неё по сантиметру в минуту, замуровывая её заживо.

2.

Поначалу Марине нравилось отсутствие всех обычных глупых людей и дел, воняющих скукой и вынуждением помещений. Сделалось спокойно без ежедневно вырабатываемого страха своей некрасивости, толстоты, относительной бедности по сравнению с другими. Но потом ей перестало хватать слов. Озвученных или хотя бы написанных. Постов, сообщений, мемов, комментариев, видео, сторис, новостей, даже скучных уроков. Это сиденье дома показалось бы счастьем, если бы у Марины был её смартфон. Она скучала по нему физически: глазам недоставало его свечения, пальцам – гладкости, ладони – его выверенного веса и размера, голове – историй, картинок, которые он рассказывал и показывал. Возможно, Марина сама бы хотела рассказать кому-то свою историю. Однажды она взяла плоский и вытянутый тюбик крема для рук, почти полный, c чуть жирноватой, гладкой поверхностью, и принялась скроллить по нему пальцем. На тюбике было написано ingredients и дальше двоеточие и какие-то мелкие буквы. Так Марина представила, что она переписывается с кем-то под ником ingredients, раз она теперь не могла переписываться с Соней, Аней и Катей.

ingredients: как дела? что делаешь?

marinad: дома сижу

Поначалу Марина существовала в привычных домашних лосинах и футболке. Утро начиналось поздним утром, Марина чистила зубы, причёсывалась, завтракала, Лера уже уходила к тому времени на работу. Потом Марина мыла посуду, делала по дому что-то, на что ей с вечера указывала мать. Прежде, когда они говорили, Лера оставляла дочери на кухне или в коридоре записку, что, например, надо помыть посуду и купить хлеба и бананов. Лера любила бананы. Теперь она ходила в супермаркет сама.

После домашних дел Марина рисовала у себя в комнате графический дневник, который состоял из стен, настенных мыслей, порушенных стен. Потом обедала. Мыла посуду. Лежала. Глядела в телевизор у матери в комнате, параллельно переписывалась с ingredients. Лежала. Потом готовила ужин. Лера приходила. Они ели в тишине. От матери пахло жизнью, которую она приносила с улицы. Часто Лера возвращалась поздно, и Марина ужинала одна, отвлекаясь на переписку с ingredients.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

marinad: интересно, где она ест?

ingredients: да блин, мест в городе полно. и не особо дорого