Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль - Лев Клейн

Получается нечто вроде известных принципов социалистического реализма: выдавать желаемое за действительное! Нет ли здесь опасности просто стать заурядным льстецом, украшателем? Да, такая опасность есть. И все же нередко ученые на этот риск шли. Дело в том, что наши люди привыкли к такому восхвалению системы устами ее служащих и большей частью относились к нему как к неизбежной формальности, простительной для авторов. Когда же в роли такого глашатая и апологета выступал человек, от которого этого не ожидали, то читатель невольно задумывался: что перед ним – карьеризм или некая сверхзадача с потаенным смыслом, и тут на весы клались не только стилистические тонкости контекста, но и авторитет конкретной личности и определенный оттенок долженствования.

Наибольшее значение приобретал выбор прокламируемых качеств – те ли это качества, которые старались подчеркивать в своем государстве партийная бюрократия и ее идеологи, или совсем другие качества, желанные демократически ориентированной интеллигенции. В общем, царил дух взаимопонимания. Ученые и молодежь понимающе улыбались, читая такие похвалы «со значением», похвалы с нажимом, а власть имущие морщились, догадываясь, что это совсем не лесть, а требовательные запросы, обращенные к ним.

По крайней мере, когда в 1968 году я противопоставлял западной критике марксизма в археологии некоторые качества советской научной жизни (плюрализм мнений, толерантность, готовность к диалогу с зарубежными оппонентами и тому подобное), то я, с одной стороны, опирался на ситуацию разрядки напряженности, на хрущевскую оттепель, а затем на обвинение самого Хрущева в произволе, а с другой – понимал, конечно, что это не столько реальность, сколько цель. Надеюсь, понимали и читатели. Как чувствовали и задачу статьи – указать эту цель.

Учить ли язык сфинксов?

Многие из этих приемов были связаны с двояким риском. Хитрецу все-таки грозило разоблачение. Или, наоборот, он мог оказаться непонятым, попасть в объятия тех, кто был ему весьма неприятен. И конечно, все это – не рыцарские выступления с открытым забралом. Но эта мелочная и порою скользкая активность придавала униженным системой людям – авторам и читателям – чувство собственного достоинства, волю к жизни и работе. Втягивала в борьбу за научную истину и за истинную науку.

Таковы приемы (может быть, не все) искусства чтения между строк.

Описывая в 1993 году приемы чтения между строк, я отметил, что это – исчезающее искусство. Слава богу, исчезающее. В России. Но, как писал я тогда, кажется, в некоторых отделившихся частях бывшего Союза описанный здесь опыт еще может пригодиться. Боюсь, что этот прогноз был преждевременно оптимистичным. С тех пор условия сильно изменились, и, кажется, приближаются времена, когда и в России «ужасному языку сфинксов» придется обучаться заново, а эту мою статью будут внимательно изучать в цензурных комитетах.

5. Фасады города и византийские эмали

Сегодня я хочу рассказать романтическую историю об одном похищении – с хеппи-эндом, но очень поучительную.

Несколько лет тому назад в Петербурге была принята программа (один из национальных проектов городского масштаба) с откровенным названием «Фасады Петербурга». То есть город – туристический центр – нужно, чтобы он хорошо выглядел, приводить в порядок. Приводить в порядок – что? Фасады. Ну хоть так. Рецепт старый, традиционно российский. Остается посмертно избрать князя Потемкина почетным гражданином Петербурга.

В порядке осуществления этого проекта (по потемкинским фасадам) взялись за один из великокняжеских дворцов на правительственной трассе, на Дворцовой набережной, – Новомихайловский дворец, творение Штакеншнейдера. Обнесли фасад дворца лесами, содрали штукатурку, скульптуры обрушились. Это было в июле 2005 года. На этом проектный энтузиазм иссяк. Дворец стоит лысый, дряхлый и в лесах. Никакие работы давно не ведутся.

Во дворце располагаются три института РАН – Истории материальной культуры (ИИМК), Восточных рукописей (бывший Востоковедения) и Электрофизики и электроэнергетики (ИЭЭ). В бельэтаже – огромная библиотека по археологии, самая крупная в России и одна из крупнейших в мире, во втором – еще более богатая, по востоковедению. В этих хранилищах – ценнейшие издания, уникальные.

Я очень часто хожу туда работать вот уже более полувека. Я хожу через двери – огромные, дворцовые, тяжеленные. Открываются с трудом. Раньше ходила шутка, что когда уже не хватает сил открывать институтские двери – вот тогда и пора на пенсию. Но через двери ходят сотрудники, ученые.

Леса и состояние остановившегося ремонта облегчили доступ в здание через окна. Бездомные и воры постоянно гуляют ночами по лесам, ищут лазейки – и находят. Зафиксированы неоднократные попытки проникновения в институты по всем трем этажам. В зимние каникулы 2006/07 года из библиотеки Института истории материальной культуры похищена книга Н.П. Кондакова «Византийские эмали» – роскошное издание. За полтора года до этого другой экземпляр этой книги был продан на аукционе «Гелос» за 4 600 000 рублей (прописью: четыре миллиона шестьсот тысяч рублей). Сотрудники библиотеки подняли крик – в прессе, по телевидению. Это затруднило ворам сбыт краденого – и книгу подбросили в другую библиотеку Петербурга – в детскую библиотеку им. Пушкина на Большой Морской. Утром уборщица обнаружила пакет (обещанный хеппи-энд). Книгу теперь отдали от греха подальше в центральную библиотеку РАН в Петербурге – в БАН.

По случаю кражи администрация Института обратилась в Санкт-Петербургский Центр управления делами РАН (управляющий В.С. Бацагин) с просьбой выделить средства на установку и обслуживание охранной и противопожарной сигнализации (ее в ИИМК нет!). Представили и расчеты – на все про все требуется 120 000 рублей (прописью: сто двадцать тысяч рублей). Это в 38 раз меньше, чем стоимость одной украденной книги. Прошло полтора года – времени хотя бы для ответа достаточно (да и для установки!). Нет ответа. На телефонный запрос заместитель управляющего Г.В. Смирнова ответила: это не наше дело.

В самом деле, из-за чего весь сыр-бор? Книгу же вернули. Теперь она лежит в БАН, а там после катастрофического пожара 1988 года установили хорошую сигнализацию. Правда, при пожаре выгорела часть уникальной библиотеки, в частности газеты начиная с петровского времени и собрание академика Бэра – они утрачены безвозвратно, но зато теперь мы стали умнее. Сигнализация там работает. А здесь пока нет. Так ведь здесь пожара еще не было, только кража, и та с хеппи-эндом.

Что же беспокоить-то администрацию Академии? Люди, занятые государственными проблемами, пожилые, суетиться им не с руки. Не горит.

А что дворец стоит лысый и в дряхлеющих лесах, так это и вовсе не их проблема. Ну, есть там три академических института – так слава богу, что не выгоняют. А то вот отремонтируют, оценят дворец-то и решат, что тут нужны хозяева побогаче. Еще какой-нибудь из центральных судов. Или кто-нибудь, кому под резиденцию.

Впрочем, ремонтируют ведь по программе «Фасады Петербурга» только с фасада, а у дворца есть еще три стены. Да и внутри реставрировать нужно. А и фасад-то в этом веке вряд ли будет готов. Почему все застряло – бог весть. Может быть, его будут весь покрывать византийскими эмалями…

У нас ведь не только потемкинские традиции есть. Есть и византийские.

6. Лохи из Петербурга

Спор о газоскребе в центре Петербурга давно вышел за пределы города на Неве. Архитектурный облик великого города – общенациональное достояние. Всем здравомыслящим совершенно ясно, что четырехсотметровая башня на Охте, якобы не в историческом центре города, находится буквально рядом со Смольным и совершенно убьет чудо архитектуры – Смольный собор великого Растрелли. Сейчас он возносится вверх как изумительная доминанта района, а когда рядом будет поставлена башня Газпрома, собор превратится в кукольный домик. ЮНЕСКО отреагировала моментально: организация заявила, что вычеркнет город из списка основных памятников культуры, как она уже поступила с Дрезденом. Это нанесет существенный ущерб развитию международного туризма в Петербург. Министерство культуры РФ также против сооружения газоскреба – тем более что, пробив в центре города брешь в «небесной перспективе», эта башня станет первым актом застройки центра Петербурга небоскребами, что превратит его в очередной захолустный Канзас-сити.

Защитники газоскреба ссылаются на пример Эйфелевой башни в Париже. Ее, мол, тоже многие отвергали, а потом прижилась и стала символом Парижа. Это верно. Но Париж, в центре которого возвышается ажурная Эйфелева башня, был практически выстроен в конце XIX века как единый ансамбль, и современная ему башня не повредила его облику. А центр Петербурга складывался в течение XVIII–XIX веков, и высотный регламент («небесная перспектива») составляет его главную часть.