С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

«…в октябре — новая революция. Ой, какая голодная и холодная. Я помню — очень долго выдавали овес. Он был нечищеный, с шелухой, как лошадям… Сначала нужно было его сутки варить-парить, потом пропускать через мясорубку. Потом протирать через решето, на решете остается, хоть и не вся, шелуха…

Суп “из двуглавой воблы” — это блюдо тех лет. Почему двуглавой? Ели мы этот суп каждый день. Туловище разваливается, а голова — нет. И в баланде, которую вы едите, несметное количество голов. Нельзя поверить, что вобла была одноглавая, конечно, двуглавая, а может, и трех.

…Бывают картинки, которые запоминаются на всю жизнь, хотя они самые обыкновенные. На днях будет Пасха, и мы уже получили праздничный паек. Я вхожу в кухню. Стоит мама, перед ней несколько кастрюль, в руках у нее лошадиная нижняя челюсть с зубами. Зубы. Ох, эти зубы, ну как их забудешь?

А мама растерянно мне говорит: “Посмотри, она же ни в одну кастрюлю не лезет” — “Господи, мама, это же такой пустяк”, — говорю я, беру челюсть, подхватываю с пола топор (плиту топили, главным образом, мебелью), выскакиваю на минутку на черную лестницу, раз, два, и возвращаюсь с тремя кусками челюсти, вполне короткими.

“Вот как хорошо, — говорит мама, — теперь буду суп варить”».

Шухаев тогда преподавал в Академии, и юной Марии помогал готовиться к поступлению в Академию.

«Академия была в ужасном упадке, — вспоминала Мария. — Дров не было. Все здание нетопленное. Профессоров тоже не было. Даже это название почти не существовало».

В общем, несмотря на все службы, прокормиться или согреть комнату в оголодавшем Петрограде было тяжко, и Шухаев с женой решили бежать за границу. Шухаев так и написал об этом позднее в письме И. Е. Репину:

«Совершенно невыносимое положение, создавшееся при большевиках, вынудило бежать из России вместе с моей женой Верой Федоровной и художником Иваном Альбертовичем Пуни».

В советских статьях о Шухаеве, выходивших чуть не до самого конца ХХ века, момент бегства описан весьма уклончиво, скажем, так: «Шухаев уехал за границу», или так: «художник уехал в Финляндию» или даже: «уехал во Францию через Финляндию». Сестра Веры Гвоздевой Мария вспоминала лет 60 спустя, что вовсе не уехали, а ушли, сбежали Шухаевы, подобно многим отважным петербуржцам, по льду Финского залива, бежали от голодной смерти и большевистского беспредела. Мария Гвоздева пишет напрямую:

«Они и ушли — в буквальном смысле. Из Петрограда пешком по Финскому заливу в Финляндию, зимой в белых халатах с проводником до какого-то места. Молодые, веселые, хихикали сами над собой, в них даже стреляли наши пограничники, тогда они валились на спину и дрыгали ногами, просто так, из озорства. Устали, говорят, безмерно. Прилягут на снег отдохнуть и в ту же минуту уснут».

Вы, конечно, заметили, что из ее старческого далека история эта младшей сестре Веры Гвоздевой кажется почти веселой (согласитесь, ведь и правда все было иначе, все было веселей, когда мы были молоды). На самом деле это был отчаянный, смертельно опасный шаг, и раз уж пошли на него, значит, показалось невмоготу. Вот он так и пишет Репину, Шухаев: «совершенно невыносимое положение».

Кстати, с большим драматизмом подобный зимний побег описан в мемуарах Нины Алексеевны Кривошеиной (такой же финн-проводник, белые халаты, опасность быть подстреленным «нашими», упасть от усталости, уснуть и замерзнуть на снегу). Любопытно, что и о пережитых муках, и об опасности, и о питерской голодухе 1919 года, и обо всех тогдашних страхах режима насилия сумели довольно быстро забыть позднее и Нина Кривошеина, и Шухаев, и спутник их Иван Пуни — забыть и сделаться в парижской вольготной расслабухе пылкими «советизанами», пропагандистами советского строя. Значит, обо всем неприятном старается забыть человек, даже самый умный, взрослый и небеспамятный. Может, оттого история и ходит по кругу, как лошадь с завязанными глазами?

Два слова о спутниках Шухаевых в ту ночь (как сказал бы человек опытный, о подельниках). Иван Пуни был известный художник-авангардист, организатор последней футуристической выставки в Петрограде. Жена его, художница Ксения Богуславская, была хозяйкой популярного петроградского салона, где тусовались столичные авангардисты, из которых многие влюблены были в прелестную Ксению, уже успевшую пожить с мужем в Париже, где перед ее шармом не устоял, по слухам, сам президент Франции. Впрочем, для нашей истории важнее вторая спутница художников, вторая и последняя жена Шухаева Вера Федоровна Гвоздева, с которой Василий Шухаев познакомился во время счастливого итальянского пенсионерства.

Отец Веры вышел, подобно отцу самого Василия, из крестьян, разбогател своим трудом и талантом на торговом поприще, поднялся до звания купца 2-й гильдии, так что когда умер он (дожив лишь до Первой русской революции), то оставил своей вдове не только трех юных дочек, но и «капитал», а также лавку. Вдова его оказалась женщиной умной и толковой («мамочка умница», — пишет о ней младшая дочь, кстати, и зять ее художник Шухаев был того же мнения и позднее охотно писал теще письма с «чудной планеты» Колымы). Вдова купца Гвоздева не стала беречь «капитал» дочерям на приданое, зато постаралась дать им образование и пристойную жизнь, так что ко времени второй русской революции, большевистского путча, а также безжалостного изъятия всех средств к жизни у «имущих» и «малоимущих» (для высоких нужд мировой революции) денег у нее оставалось совсем не много. Зато старшая дочь Вера успела к тому времени окончить гимназию, Бестужевские курсы и романо-германское отделение университета, в общем, она была девушка образованная и не робкая — девушка из хорошего общества. Читая как-то письма знаменитого филолога Жирмунского, я наткнулся на сообщение о том, что его звала на вечер в гости Вера Гвоздева, что у нее там будут красивые девушки, но что он, Жирмунский, устоял, решил не ходить, а заняться чем-нибудь дельным, скажем, наукой. Но вот женатый художник Шухаев, тот, как известно, не устоял, да ведь, может, устоять было трудно. Много позднее, в своих воспоминаниях старенькая Вера Гвоздева сообщила, что убегал с нею вместе по льду залива за рубеж не только влюбленный в нее без памяти собственный муж, но и влюбленный в нее же муж художницы Богуславской художник Пуни, который еще до их отчаянного побега все писал да писал ей влюбленные письма, но тут же рвал их на клочки и отсылал ей в таком вот клочковатом виде. Вера даже захватила эти изорванные письма с собой в Финляндию и пронесла их через все трудности побега и финского изгнания — вплоть до таможенного контроля в британском городе Гуле, где таинственными клочками заинтересовались бдительные таможенники, в результате чего супругам Шухаевым пришлось ехать в Лондон, объясняться в Скотланд Ярде, составлять из клочков писем какие-то русскоязычные глупости и потерять на этом добрую неделю на пути в Париж. Прочитав про все это, я понял, что Вера Гвоздева была «фам фаталь», то есть, роковая женщина — то есть, такая, в которую просто не могут все мужчины, сколько их есть, не влюбляться и которая это свое убеждение в собственной неотразимости успешно передает окружающим… Впрочем, на этом моем дилетантском, но не вовсе несущественном для судеб наших героев, наблюдении мы еще остановимся позднее, пока же пора вернуться на лед Финского залива, тем более, что беглецы уже почти достигли берега. Здесь снова передаю слово Марии Гвоздевой, которая до глубокой старости берегла в памяти эти рассказы старшей сестры:

«Наконец выбрались на берег. Уже на финский берег. И тут Вера-сестрица узнала: вышли туда, где была наша дача (Куоккала — теперь Репино). В Куоккале жил постоянно отец И. Пуни, к нему и пошли, чтоб хоть первые дни где-то приютиться. Как будто он был не очень рад таким гостям… И какой-то “благожелатель” донес финским властям, что в Куоккалу пришел-приехал советский комиссар. Такое у нас было модное слово “комиссар”… И Ваню Пуни арестовали».

Сама Вера Федоровна Гвоздева уточняет в своих мемуарных записках, что этот неблагожелательный и политически малограмотный доносчик был по профессии архитектор, который, живя в Финляндии, не знал, кто уже стал там в Питере комиссаром, а кто еще не стал. Это, понятное дело, не значит, что ему следовало на соседа доносить, потому что доносить не только дурно, но даже и отвратительно. С другой стороны, следует уточнить, что «комиссар» было тогда не просто модным словечком, но и обозначало особое положение в тогдашнем обществе. Комиссарский паек превышал простые профессорские или художницкие, поэтому важно отметить, что настоящими комиссарами были не все деятели искусств, а только некоторые — скажем, художники Штернберг или художник Шагал, а также композитор Лурье и искусствовед Пунин, то есть, не первый и не второй, а только третий и четвертый мужья Анны Ахматовой. Однако при этом отмечено было, что художники-некомиссары с большевистской властью сотрудничали так же активно, как и те, что были комиссарами. Редко кто почитал такое сотрудничество за грех, поскольку всем хотелось выжить в эти нелегкие годы, чтобы хоть одним глазком успеть увидеть обещанный рай социализма. Понятно, что особенно активно сотрудничали с властью «левые» художники, художники-авангардисты. К примеру, авангардист Иван Пуни, не только являлся одним из учредителей общества «Свобода искусству» и делегатом Временного комитета уполномоченных Союза деятелей искусства, но также и писал в газету «Искусство Коммуны», активно участвовал (как, кстати, и сам Шухаев) в идейно-праздничном оформлении столицы к годовщине Октябрьского переворота, работал в Коллегии по делам искусств в родном городе комиссара Шагала Витебске (где было не так голодно, как в Петрограде) и даже нарисовал печать для Совнаркома. Известно, что не только «левые» художники сотрудничали с большевистской властью, но и всякие другие. Скажем, почтенный А. Н. Бенуа сотрудничал с ней так лихорадочно, что молодой художник Г. Верейский, содрогнувшись, тайком передал Великому Учителю письмо с просьбой «рассеять сомнения»: