Инженеры Кольца - Урсула Ле Гуин

— В преодолении опасностей — честь и слава, — сказал он, очевидно, цитируя пословицу, потому что потом добавил спокойно: — Мы будем просто нашпигованы и честью, и славой, когда доберемся до Кархида…

И, слушая его, я верил, что мы действительно дойдем до Кархида, преодолев тысячу двести километров гор, ущелий, пропастей, ледника, вулканов, замерзшей грязи и воды, и все это пустынное, безлюдное, затерянное среди метелей, в сердце зимы, в самой середине ледникового периода. А он сидел и делал заметки в записной книжонке с той же упрямой и терпеливой скрупулезностью, которую я заметил у безумного короля, вмуровывающего на лесах замковый камень арки, и повторил: «Когда мы доберемся до Кархида…»

Его «когда» отнюдь не было некоей неопределенной надеждой. Он рассчитывал добраться до Кархида в четвертый день четвертого месяца зимы, архад аннер. Отправиться же в путь мы должны были завтра, в тринадцатый день первого месяца зимы, торменбод терн. Наши запасы еды, насколько можно было рассчитать, можно было растянуть на три гетенских месяца, то есть семьдесят восемь дней. Поэтому нам было необходимо проходить по восемнадцать километров в день, ежедневно в течение семидесяти дней и дойти до Кархида в день архид аннер. Это было определенно. Нам больше ничего не оставалось, кроме как выспаться хорошенько.

Мы отправились в путь на рассвете, не на лыжах, а на снеговых ракетах. Ветра не было, шел негустой снег. Мы шли по бесса, мягкому, еще не слежавшемуся снегу, который лыжники на Земле называют пухом. Санки наши были тяжело нагружены, Эстравен определял их общий вес более ста пятидесяти килограммов. Нелегко было их тащить по этому рыхлому, пушистому снегу, хотя они были очень удобны, как хорошо спроектированная маленькая лодочка. Полозья были просто чудо, они были покрыты полимерной пленкой, уменьшающей трение почти до нуля, но это, естественно, не могло ничем помочь, когда санки зарывались в снежный пух целиком. При таком снеговом покрытии и постоянной необходимости то взбираться вверх, то съезжать вниз мы определили, что самое удобное, когда один из нас идет в упряжке и тащит сани, а второй в это же время подталкивает их сзади. Снег, мелкий и редкий, шел целый день. Мы дважды останавливались, чтобы наскоро перекусить. Вокруг нас, во всей этой холмистой пустыне, царила мертвая тишина. Мы шли, и вдруг наступил вечер. Мы остановились на ночлег в долине, очень похожей на ту, из которой мы сегодня утром отправились в путь, в белой котловине между двумя белыми холмами. Я так устал, что едва держался на ногах, и все-таки никак не мог поверить в то, что день уже прошел. Судя по показаниям счетчика расстояния, установленного на санках, мы прошли сегодня больше двадцати двух километров.

Если мы так неплохо прошли по рыхлому снегу, с полным грузом, по сильно пересеченной местности, где все долины, как нарочно, располагались поперек нашей трассы, то, наверное, будем еще лучше идти по Льду, где снежный покров плотный, поверхность ледника довольно ровная, а сани все больше теряют в весе. Моя вера в Эстравена до их пор была скорее вызвана доводами рассудка, чем искренним доверием. Теперь же я поверил ему безоговорочно.

— Вы уже когда-нибудь путешествовали так? — спросил я его.

— С санками? Да, часто.

— И на большие расстояния?

— Однажды, несколько лет тому назад, я прошел триста километров по льду в Керме.

Нижняя часть Керма, наиболее далеко на юг выдвинутый гористый полуостров кархидского субконтинента, так же, как и весь север, покрыта вечным льдом. Люди, населяющие Большой Континент Гетена, живут как бы в пространстве, ограниченном с двух сторон белыми стенами. Установлено, что дальнейшее уменьшение освещенности солнцем на восемь процентов привело бы к тому, что эти стены бы сомкнулись. И тогда не было бы ни земли, ни людей. Был бы только лед.

— А зачем?

— Любопытство, жажда приключений. — Мгновение поколебавшись, он скупо улыбнулся. — Увеличение степени сложности и напряженности поля разумной жизни, — добавил он, цитируя одну из моих экуменических максим.

— Понимаю. Вы сознательно тренировали эволюционную тенденцию, присущую бытию и выявляющуюся среди иных тенденций с помощью эксперимента.

Мы оба были довольны собой, сидя в теплой палатке, попивая горячий чай и ожидая, когда сварится похлебка из ростков кадика.

— Совершенно верно, — сказал он. — Нас было шестеро. Все были очень молоды. Брат и я из Эстре, еще четверо наших друзей из очага Сток. Наше путешествие не имело никакой определенной цели. Мы хотели увидеть Туремандер, гору, которая возвышается над тем Льдом. Немногим людям доводилось видеть ее со стороны суши.

Еда была уже готова. Это было нечто совершенно иное, чем густое месиво из отрубей на ферме Пулефен. По вкусу это напоминало жареные каштаны на Земле и так приятно обжигало рот. Мне было тепло, и чувствовал я себя великолепно.

— Самые вкусные блюда на Гетене я всегда ел в вашем обществе, господин Эстравен, — сказал я.

— Но не на банкете в Мишнори.

— Да, увы, это так… Вы, наверное, ненавидите Оргорейн?

— Здесь мало кто понимает хоть что-нибудь в приготовлении пищи. Ненавижу ли я Оргорейн? Нет, почему же. Как можно любить или ненавидеть страну? Тайб, правда, ни о чем другом не говорит, но я этого не понимаю. Я знаю людей, знаю города, деревушки, холмы, реки и скалы. Я знаю, как осенью солнце садится за одним знакомым полем в горах, но какой смысл заключен в разделении всего этого границей и наделении этого кусочка земли именем, для того, чтобы перестать любить эту землю от той линии, той черты, за которой имя, данное этой земле, уже перестает быть ее именем? Что есть любовь к своей стране? Означает ли это ненависть ко всем остальным странам? В таком случае, в ней нет ничего хорошего. Может, это просто самолюбие? В таком случае, ничего плохого в этом нет, но тогда не следует превращать ее ни в добродетель, ни в профессию. Я люблю холмы долины Эстре так же, как люблю жизнь, но такая любовь не знает границы, за которой начинается ненависть. А кроме того, я надеюсь, что я — несведущий. Несведущий в том смысле, как его понимает ханддара. Игнорировать, не ведать, не признавать абстракции, опираться на реальность.

В этом подходе, отношении к бытию было нечто женское: отрицание абстрактного, отвлеченной идеи, подчинение данности, нечто такое, что вызывало у меня неприязнь.

Однако он тут же добросовестно добавил:

— Человек, не питающий отвращения к плохой власти, — глупец. А если бы на свете существовало нечто такое, как хорошая власть, служить ей было бы большой радостью.