Последний тамплиер - Реймонд Хаури

«Лексус» подъехал по улице Порта Анжелика к воротам Святой Анны, и часовые швейцарской гвардии в яркой униформе мгновенно распахнули перед ними кованые створки ворот. В ответ на короткий кивок монсеньора им знаком разрешили въехать в самое маленькое на планете государство. Рейли оказался в самом сердце католического мира.

Машина остановилась перед каменным портиком, и де Анжелис тотчас же вышел из нее. Вслед за ним Рейли поднялся по низким ступеням в торжественный полумрак вестибюля. Они быстро прошли по каменным плитам коридоров, через тускло освещенное высокое помещение, поднялись по широкой мраморной лестнице и остановились наконец перед резной деревянной дверью. Монсеньор, сняв темные очки, сменил их на прежние — с тонированными стеклами. На глазах у Рейли он, словно великий актер перед выходом на сцену, преображался из беспощадного тайного агента в скромного священника, объявившегося несколько дней назад в Нью-Йорке. Окончательно удивив Рейли, он глубоко вздохнул, прежде чем отчетливо постучать в дверь костяшками пальцев.

Из-за двери сейчас же мягко отозвались:

— Avanti![6]

Де Анжелис открыл дверь и вошел первым.

Стены похожего на пещеру помещения были от пола до потолка заставлены книжными полками. На простом паркете «елочкой» не было ковра. В углу у каменного камина стояла большая шенилевая софа и два таких же кресла.

Спиной к высокому, во всю стену, окну размещались письменный стол и тяжелый мягкий стул. Еще три стула с гнутыми спинками стояли напротив. В комнате находился один человек: грузный и властный на вид, с густой сединой в волосах, он поднялся, чтобы поприветствовать де Анжелиса и его гостя. Лицо его было торжественно-сурово.

Де Анжелис представил Рейли кардинала Бруньоне, и они обменялись рукопожатием. Ладонь кардинала оказалась неожиданно твердой, и Рейли ощутил на себе его пристальный, изучающий взгляд. Не сводя глаз с гостя, Бруньоне обменялся с монсеньором несколькими непонятными для Рейли словами на итальянском, затем обратился к нему:

— Пожалуйста, садитесь, агент Рейли. — Кардинал указал на софу. — Надеюсь, вы примете мою благодарность за все, что вы уже сделали и продолжаете делать в этом злосчастном деле. А также за то, что согласились прибыть сюда.

Как только Рейли занял предложенное место, а де Анжелис — свободный стул, Бруньоне, не тратя слов на праздную болтовню, перешел к делу.

— Мне сообщили собранные о вас сведения, агент Рейли.

Тот покосился на де Анжелиса, смотревшего в сторону.

— Я слышал, что вы человек, достойный доверия, не поступающийся своими убеждениями.

Рослый священник замолчал, уставив внимательные карие глаза на Рейли.

Рейли тоже не стал вилять:

— Я просто хочу знать правду.

Бруньоне склонился вперед, сложив перед собой широкие крестьянские ладони.

— Боюсь, что правда именно такова, какой вы боитесь.

После короткой паузы он тяжело поднялся со стула, сделал несколько тяжелых шагов к окну и застыл спиной к ним, щурясь от солнечного света.

— Девять человек… девять дьяволов! Они явились в Иерусалим, и Балдуин дал им все, чего они пожелали, думая, что они на нашей стороне, что они помогут нам распространить нашу веру.

Он издал звук, который при других обстоятельствах сошел бы за смешок, но Рейли видел, что он — лишь внешнее выражение внутренней боли. Голос кардинала превратился в басовитое рычание.

— Глупец, он поверил им!

— Что они нашли?

Бруньоне порывисто вздохнул и повернулся к Рейли.

— Дневник. Очень подробный и личный дневник, своего рода евангелие. Написанный плотником по имени Иешуа из Назарета. — Он пронзил Рейли взглядом и закончил: — Написанный… человеком.

Рейли почувствовал, как что-то сжало ему грудь:

— Только человеком?

Бруньоне мрачно кивнул, широкие плечи его вдруг ссутулились, будто под тяжелой ношей.

— Судя по его собственноручному писанию, Иешуа из Назарета — Иисус — не был Сыном Божьим.

Эти слова, казалось, целую вечность отдавались в сознании Рейли, прежде чем камнем упасть на сердце. Он вскинул руки, обвел ими вокруг себя.

— А это все?..

— Все это, — воскликнул Бруньоне, — лучшее, что мог создать человек — простой, смертный, испуганный человек. Все это было создано с самыми благородными намерениями. В этом можете не сомневаться. Чего вы хотите? Что, по-вашему, мы должны были делать? Почти две тысячи лет мы были хранителями этой веры, столь важной для Того, Кто создал нашу Церковь, и мы продолжали верить Его учению. Все, что могло подорвать доверие к Нему, следовало подавлять. У нас не было выбора, мы не могли покинуть народ свой, ни тогда, ни тем более теперь. Какая катастрофа произойдет, если сказать им, что все это…

Он замолчал, не находя слов, чтобы закончить фразу.

— Массовое заблуждение? — едко закончил Рейли.

— Но разве это так? Что есть религия, как не вера, не нуждающаяся в доказательствах, вера в идеал? И разве этот идеал не достоин того, чтобы люди в него верили? Нужно же во что-то верить. Нам всем нужна вера.

Вера.

Рейли молчал, осмысливая бесчисленные следствия сказанного кардиналом Бруньоне. Ему самому в детстве вера помогла пережить болезненную потерю отца. И вера направляла его во взрослой жизни. А теперь, здесь, в самом сердце Римской католической церкви, ему говорят, что все это было одно великое мошенничество!

— Кроме того, нам нужна честность, — резко возразил Рейли. — Нам нужна правда.

— Но более всего человек нуждается в вере, и сейчас — больше, чем когда-либо, — с силой повторил Бруньоне. — И то, что мы ему даем, лучше, чем полное безверие.

— Вера в воскресение, которого никогда не было? — горячо бросил Рейли. — Вера в несуществующее Царствие Небесное?

— Поверьте мне, агент Рейли, множество достойных людей годами мучились теми же вопросами и наконец пришли к тому же заключению: все это следует сохранить. Слишком ужасна альтернатива.

— Но ведь речь не идет о Его слове и Его учении. Мы говорим только о сотворенных Им чудесах и Его воскресении!

Бруньоне продолжал с той же уверенностью:

— Христианство построено не на проповеди мудреца. Оно выросло на чем-то более значимом — на Слове Бога. Воскресение — не просто чудо: это самое основание Церкви. Вспомните слова святого Павла в Первом послании к коринфянам: «Если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша».

— Это основатели Церкви выбрали эти слова! — гневно вскричал Рейли. — Смысл веры в том, чтобы помочь нам понять, зачем мы живем, разве не так? Как же нам разобраться, если мы начинаем с ложной предпосылки? Эта ложь исказила всю нашу жизнь!

Бруньоне тяжело вздохнул и согласно кивнул головой.

— Может быть, это так. Может быть, если бы все начиналось сейчас, а не две тысячи лет назад, мы бы поступили иначе. Но мы не начинаем — мы должны сохранить то, что существовало прежде нас и было нам вверено; поступить иначе значило бы уничтожить себя и, боюсь, заодно с собой весь наш хрупкий мир.

Взгляд его уже не был направлен на Рейли, а устремился куда-то вдаль и, казалось, то, что он видит, причиняет ему физическую боль.

— С самого начала мы были вынуждены обороняться. Наверно, в нашем положении это естественно, но нам становится все труднее и труднее… Современная наука и философия не слишком поддерживают религию. И отчасти мы сами виноваты. С тех пор как Константин, подхватив нашу веру, так удачно обратил ее в свою пользу, слишком много было раскола и диспутов. Слишком много споров из-за мелких расхождений в догме, слишком много отступников и фальшивомонетчиков, слишком много алчности. Первоначальная мысль Христа извращалась гордецами и изуверами, забывалась ради мелкого соперничества, подавлялась твердолобыми фанатиками. И мы продолжаем совершать ошибки, которые вредят нам самим. Избегаем откровенного разговора с людьми. Терпим позорное насилие, ужасающие преступления против невинных, даже втайне покрываем их. Мы были слишком медлительны, чтобы идти в ногу с нашим быстро меняющимся миром, и настало время, когда мы стали уязвимы, как никогда. Нам снова угрожают, как угрожали девятьсот лет назад. Но за это время здание, которое мы возводили, выросло сверх всякой меры, и падение его приведет к катастрофе.

— Может быть, если бы мы сегодня зачинали Церковь историей Иешуа из Назарета, — добавил Бруньоне, — может быть, мы могли бы все сделать иначе. Смогли бы обойтись без догматической путаницы и сделать все гораздо проще. Вот ислам. Всего через семьсот лет после распятия они сумели избавиться от этого. Появился человек, который сказал: «Нет бога, кроме Бога, и я — пророк его». Не мессия, не сын Божий — просто посланец Бога. И все. Этого оказалось достаточно. Его простое учение распространилось, как лесной пожар. Не прошло и ста лет, как его последователи захватили едва ли не весь мир, и мне больно думать, что сейчас, в наши дни, в наш век, эта религия растет быстрее других мировых религий… хотя она еще медленнее нас примиряется с реальностью и нуждами современного мира и непременно столкнется еще с теми же затруднениями. Но мы были медлительны… медлительны и надменны и расплачиваемся за это теперь, когда наш народ более всего нуждается в нас.