Севастополист - Георгий Панкратов

Легенда о восьмом троллейбусе, являющемся всем заблудшим. «И уносящим в небытие, откуда никто еще не возвращался», – пронеслось в моей памяти, отшлифовавшей за всю жизнь и разложившей по полочкам все городские байки. Но назначение этого «тралика» никак не сопоставлялось с красивой легендой. Это был обыкновенный туалет.

«Ну и вонь», – подумал я, едва вошел туда. Никаких кабинок или унитазов в недрах троллейбуса не обнаружилось. Стекла его, как и все остальные здесь, были выбиты, и зловония разливались по двору. Уцелевшие стены и потолок были в несколько рядов расписаны гадостями. Кучи лежали прямо на полу, кое-как прикрытые обрывками бумаги. Я не стал проходить в глубь салона, чтобы иметь возможность скорей убежать отсюда, прислонился к стене и присел, кряхтя и ругаясь. Если не вся жизнь, то очень многое из нее пронеслось перед глазами, пока я сидел скрючившись.

«Разве так ты представлял жизнь избранного в Башне?» – спрашивал я себя.

Но потом, когда страдание прошло и я смог встать, застегнуть штаны и, пошатываясь, выйти из троллейбуса, наступила долгожданная благодать. Все вокруг изменило цвета – стало ярче, четче, в сердце поселились радость и умиротворение, мысль стала быстрой, и мыслить было приятно.

Я вернулся в дом спокойной и уверенной походкой, встал напротив стойки и долго разглядывал стаканы, наполненные коктейлями, подолгу останавливаясь на каждом. А потом, когда молчание стало тяготить, тихо подозвал Кацивели и спросил:

– Почему Хрусталка? Потому что хрустит?

Совсем не помню, что он отвечал, да я и совсем не для того спрашивал, чтобы услышать какой-то ответ. Я просто жил и хотел жить, совершал любую глупость, и любое простейшее движение доставляло мне радость. Это длилось долго, пока не наступило забытье, а может, оно и не наступало, а только потом, много позже, пришло и спутало все в памяти, связало в один клубок.

Помню, как выбегал во двор, что-то кричал от счастья, совсем не обращая внимания на понурых мужчин вдоль столов, как падал в битое стекло, катался в нем, но оно не причиняло вреда, его прикосновения были нежными, ласковыми, они обнимали и принимали в себя, вбирали всю боль, сомнения, страхи. И я возвращался опять и опять к стойке, пил новые коктейли и морщился от новой горечи. Здесь было совсем не так, как в Супермассивном холле. И я благодарил всем сердцем Башню за то, что нашел это место.

– Они для того и нужны, стекла эти, – объяснял Кацивели, но я не слушал его. Тревожное послание пришло от Инкермана.

«Послушай, Керчь пропала», – писал он.

«Как же я могу тебя послушать, если это только буквы, дурачок», – набрал я, улыбаясь, и вдруг сам ужаснулся собственной глупости: Керчь ведь пропала! Как, Керчь пропала!

Я посмотрел в уголок экрана и заметил, что квадратик Керчи, до этого фиолетовый, теперь стал пустым, бесцветным.

«Вспомни, что нам говорили, – написал я Инкеру. – Не могу вспомнить, я в таком месте. – Подумав, я стер и это. – Просто не могу вспомнить. Инкер! Это происходит, если кто-то остается?»

«Не похоже, – ответил, подумав, Инкерман. – В смысле, это не похоже на нее, чтобы она осталась на таком уровне. Может, ушла наверх?»

«Тогда мы можем написать ей», – предположил я.

«Да, только смысл писать? – тут же отозвался друг. – Она все равно не ответит. Кажется, мы ее потеряли».

«Не скажи, – написал я. – Мы можем встретиться выше. Башня – территория возможностей. Место нескончаемого выбора».

«Мне интересно только одно: а здесь отмирают? Что происходит с теми, кто отмирает?»

Я отвлекся от вотзефака и мутным взглядом посмотрел на Кацивели.

– Что происходит с теми, кто отмирает? – бездумно повторил я вслух.

– О, это просто, – рассмеялся он и поставил мне новый коктейль: на сей раз что-то морковного цвета. – Они попадают сюда, в Хрусталку, чтобы снова вернуться к жизни.

Кацивели кивнул на стакан, и я, словно повинуясь приказу, опрокинул его. Всему телу стало жарко, а в голове будто взорвался баллон с газом, и все охватило огнем. Я схватился за голову и выскочил во двор кататься в осколках.

Помню, Инкер писал еще что-то, но я твердой рукой взял вотзефак и набрал: «Не хочу об этом думать».

Я пил один стакан за другим, почти не переставая. Кацивели стал мне ближе, чем все друзья. Мне было приятно стоять с ним и пить, лишь изредка перекидываясь ничего не значащими фразами. Это казалось странно, но совершенно не страшно. Это было приятно.

– Ты так смотришь на мою руку, – я услышал его голос. – Как будто хочешь съесть ее. Надеюсь, это все же не так?

– Я был на Стройке. Теперь присматриваюсь – есть ли на руках браслеты.

Кацивели махнул рукой, будто я сморозил какую-то глупость.

– У тех, кто торчит здесь, редко бывают браслеты. Это место обраслеченным вроде как не по статусу. Если я вижу здесь обраслеченного, то всегда напрягаюсь. Всякое дерьмо случается.

– А эти? – Я кивнул на молчаливых посетителей. Иногда кто-то из них подходил к стойке, получал свой стакан и удалялся. – Что с ними?

– А что с ними будет? Стоят пьют. Я и не знаю, кто они, с какого этажа – какое мне до них дело? Все они сдали лампы.

– Так понравилось у вас в Хрусталке? – Я решил слегка подколоть его. Кацивели усмехнулся.

– В Хрусталку приходят пить в одиночку. Есть даже выражение: напился до Хрусталки. Как отчаяние наступит – искупаются в осколках, и вроде как жизнь продолжается.

– Я тоже купался. Но мне было радостно.

– Ха! Это ты так думаешь, – воскликнул Кацивели. – Все чувства, которые люди испытывают здесь, – лишь грани одного и того же, как ребристые бока одного стакана. Отчаяние приводит сюда, оно порождает все, что с тобой происходит здесь.

– Но я вроде не… – начал я, но человек за стойкой приложил палец к губам.

– Это же так радикально – прийти сюда, выпустить пар. Допустимая радикальность. А по меркам этого уровня, уверяю тебя, максимальная. У нас тут плачут, орут, бьются о стену. Где еще так можно? В Супермассивном? Конечно нет. Туда приходят поиграть оттенками, а к нам, сюда, приходят подыхать. Чтобы потом рождаться заново.

Кацивели изобразил загадочное и зловещее выражение лица, а я стоял напротив, качаясь, и понимал: мне нечего сказать. Я все вспоминал троллейбус – с содроганием и неприязнью. Мог ли я предположить в моем светлом городе, чем обернется легенда о «восьмерке»?

– Странно, – медленно произнес я. Слова давались тяжело, но я с упорством выдавливал их из себя. – Никогда не думал, откуда у нас метро