Лик Архистратига - Александр Холин

В это время двое обручников, [52] вносивших в храм жениха и невесту, появились на ступеньках, держась за руки.

— А где же молодые? — удивился Ефрем.

— Они останутся в храме на сорок дней и будут дарить чудеса пришедшим к ним с особыми любовными просьбами, — покровительственно пояснил индус. — Двое этих юношей после бракосочетания станут браминами.

— Вот как?! — хмыкнул Окурок. — Может быть, новобрачные станут собирать в суму свадебные подарки, а? Что для них сокровища всего мира? Послушайте, я могу и ошибаться, но, кажется, что это никакое не буддийское урочище богини Кали, а некрополь любви.

Парочка появившихся юношей, уже переодетых в такие же оранжевые монашеские одежды как и служители храма, подошла к ждущему их чёрному столу, недалеко от которого уже примостились приглашённые гости, попивая вино, усердно заедая его виноградом. Все приглашённые на свадьбу давно постарались разлечься и разложиться вокруг стола, так как ожидалось настоящее праздничное представление, тоже входившее в ритуал, где двое юношей, доставивших в храм новобрачных, должны устроить красивый ритуальный танец.

Что говорить, танцевали обручники отменно.

— Хиес! Аттес! — раздались крики из гостевого ряда, будто вакханки из какой-нибудь элевсинской мистерии решили напомнить о себе, подзадоривая танцующих огненными возгласами. Крики подстегнули юношей и они, пародируя женский танец живота, принялись срывать друг с друга новенькие, но уже порядком надоевшие оранжевые одежды. Вскоре перед гостями слились в ритуальном танце бачи эмирского бухара, то есть эмира бухарского, с нарумяненными личиками, подведёнными глазами, удлинёнными ресницами, напомаженными завитыми волосами, уложенными под тонкую сеточку. Из одежды на телах юношей остались только набедренные повязки.

— Тьфу ты, — сплюнул Ефрем. — Нашли себе жизненно важный стимул.

— Разве у вас в стране такого нет, сагиб? — откровенно удивился индус.

— Сколько хочешь! Рупь — ведро на каждом углу, — экстрасенсу явно разонравились танцы мальчиков. — Только у нас стараются не афишировать склонность к гиперсексуальности.

— Ещё как афишируют? — перебил его Окурок. — Ежели кто у нас согласится на такое приключение, то в результате выходит полный абзац! Выпадение из программы существования. А когда откуда-нибудь выпадаешь, лететь всегда высоко, но не слишком долго. Правда, успеешь сказать где-нибудь между пятым и третьим этажами, что пока ещё лететь хорошо…

— Откуда такие сокровенные знания? — удивился Котёныш. — У нас что, в российской армии программа действий какая-то обозначилась, подобная этим свадебным танцам?

— Скажешь тоже! — обиделся Окурок. — Просто владение информацией мне ещё никогда не вредило.

— Знаешь, Иван Кузьмич, — Ефрем постарался собрать растекающийся рассудок в ежовые рукавички и загладить своё беспредметное фырканье. — Нам здесь больше делать нечего, мне так кажется. Пойдём в храм, то есть в некрополь любви. Вот там действительно что-то увидим, тем более, индус уже намекал, что сказание про Ашурбанипала нам понадобится, когда пойдём с поклоном к жениху и невесте. Но это мне опять только кажется.

— Сагибы! — попытался остановить гостей индус. — Сагибы! Сейчас туда нельзя! Иначе мы можем лишиться жизни!

— Именно здесь это и происходит, любезный. Здесь, а не в храме, — фыркнул экстрасенс. — Я немножечко разбираюсь в психологии, работа такая. И могу судить, то есть рассуждать, о происходящем. Могу?

— Вот поэтому я и рассказал вам об Ашурбанипале, — напомнил индус. — Пригодится. Только не думал, что вы сразу же надумаете посетить храм. Туда пока что нельзя заходить, иначе сама богиня Кали может наказать вас.

Но, ни одетый под кшатрия Окурок, ни Котёныш в европейской одежде его уже не слушали. Впереди был храм. Почему бы туда не войти, если маска отправила их изведать какие-то приключения? Ведь всё познаётся только при личном и непосредственном участии.

— Каждый человек обязан в жизни совершить хотя бы один поступок, открыть хотя бы одну дверь. Я прав? — спросил у напарника Иван Кузьмич.

— Ещё как! — кивнул Милетин. — Дверь не заперта, прямо специально для нас. Но, открыв дверь, сможем ли мы её закрыть?

— Сможем! — уверенно кивнул Окурок. — Бог не выдаст — свинья не съест! Иначе для чего мы здесь оказались?

Закрепляя за собой право — совершить Поступок, Иван Кузьмич и Ефрем неспешно двинулись к буддийскому пантеону любви. Индус какое-то время постоял, поочерёдно поглядывая на танцующих бачей и на уходящих белых сагибов, как буриданов осёл меж двумя стогами сена умирая с голоду. Потом всё же кинулся догонять уже поднявшихся на крыльцо храма гостей. Видимо, какой-то там раджа Межнун строго-настрого запретил отставать от них. Ведь гости самовольно отправились в жилище Варуна, бога бесконечного, лучезарного неба. Значит, индус должен последовать за сагибами, как воинствующий Индра охранять их в небесной обители Вивасват.

Тем временем Ефрем поднатужился, но у него ничего не получилось. Дверь была слишком тяжёлая.

— Дай-ка я, — отодвинул Котёныша Окурок. — Нам надо всё-таки открыть эти ворота, а закрывать будут сами индусы.

Он приоткрыл бронзовую входную дверь, как и положено выкрашенную праздничной киноварью. Индус нагнал белых и тоже прошмыгнул в храм. Обитель встретила их скорбным молчанием, потому как не следует нарушать свадебный процесс между женихом и невестой ни советами, ни подглядыванием.

О, как необычайно выглядел храм, ставший, по словам европейцев, некрополем любви! Стены его поддерживались рядами витых колонн, уносившихся прямо ввысь, в открытое небо, на котором, несмотря на дневное солнце можно было разглядеть тысячи мерцающих звёзд. Посреди храма покрытый охрой стоял мраморный жертвенник, а прямо за ним — алтарь, двери которого тоже были окрашены киноварью. Вот на нём-то и приютились жених с невестой. Турий рог тянулся завитушкой к звёздному дневному небу, а Тиласи обвилась вокруг избранника, хотя раньше про это растение нельзя было сказать, что оно довольно гибкое. Пред молодожёнами стояла чаша с водой, где плавали лепестки растения.

— Видите эту чашу в алтаре, сагибы? — спросил шёпотом индус.

— Ну и что? — тоже шёпотом произнёс Милетин.

— Это чаша Жизни и Любви. Настоящей! — в голосе индуса послышалась какая-то сакральная уверенность. — Поскольку мы здесь, то кто-то из вас должен войти в алтарь и поднести к чаше факел, который горит возле жертвенника.

— Но ведь мы же не брамины, — возразил Иван Кузьмич. — В чужой монастырь со своим уставом…

— Вот он, — перебил Окурка индус и показал на Ефрема. — Он — тот мужчина, кто первым вошёл в храм. Если этого не сделать, то божественная молния Матарисва сожжёт нас всех.

— Так уж и сожжёт, — хмыкнул Окурок, но факел всё же взял и подал Котёнышу. Тот обошёл жертвенник, приблизился к алтарю, вошёл в него, приоткрыв дверцу, и поднёс факел к чаше. Признаться, он думал, что вода потушит факел, как бы ярко не полыхал огонь. Однако всё получилось совсем наоборот. Чаша вспыхнула, будто там была налита не вода, а бензин или спирт.

— Это Сома — кровь Тиласи, — пояснил индус. — Теперь возьми чашу, сделай глоток и передай другу.

— Да ты что! Пить из горящей чаши! Я же обожгу лицо! — попытался отбрыкаться Ефрем.

— Пей! — в руке индуса заблестел откуда-то вытащенный нож с широким фигурным лезвием.

— Ты спрячь это, — кивнул на нож Окурок. — А то мы тебя в чаше утопим, даже Матарисва твоя не поможет.

Индус послушно спрятал нож в рукав, но Ефрем смотрел на навязавшегося гида уже с некоторым опасением.

— Что ж, надо испить, — вздохнул Окурок. — Может, это у них индусское причастие. Но ничего, живы будем — не помрём. Вероятно, чаша с напитком сотворена из ума, как сумка дервиша. Пей. И если не подохнешь, я тоже, пожалуй, пригублю церковную отраву.

— Вот ещё, не было печали, — проворчал экстрасенс, только деваться было некуда. Ведь предупреждал индус, что нельзя в храм заходить. Тоже мне гости! Сами нарушили запрет, самим и отвечать придётся, то есть пить. Может быть, всё обойдётся… авось? Ведь когда-то гусары хлестали чарами горящий пунш. Почему бы не попробовать? Может и пронесёт? Может, пронесёт…

С этим бравым гусарским подбадриванием самого себя Ефрем взял обеими руками чашу, оказавшуюся холодной, будто пламя полыхало на кусочках льда, картинно сделал глоток и передал чашу приятелю. Тот тоже отпил, даже икнул с непривычки, но ничего не произошло.

Только поставив чашу на место, мужчины вдруг увидели многорукую богиню Кали, выходящую к ним из глубин храма с двумя коронами и пышными цветами в руках. Походка у богини оставляла желать лучшего, потому как сама она была выстругана из красного дерева, но царские венцы несла осторожно, боясь уронить. Подойдя к сагибам, статуя проскрипела на не очень разборчивом санскрите: «Я была дикой друидессой; через тебя я стала светлой супругой и зовусь теперь Сита. Я — женщина, возвеличенная тобою. Вот награда. Возьми эту корону из моей руки, надень на голову и царствуй всем миром». [53]