Макей и его хлопцы - Александр Кузнецов

— А где теперь твой брат?

Этот вопрос неожиданно вызвал резкую перемену в разговоре. Парень глубоко вздохнул:

— Немцы повесили его. Листовки советские распространял. Да… — в раздумье закончил он и вздохнул. — А можно у вас закурить?

— Пожалуйста, пожалуйста! — сказали Броня и Мария Степановна, украдкой вытирая платком навернувшиеся на глаза слёзы. Жаль им стало почему‑то неизвестного им старшего «братана» этого весёлого парня. Шестеро «огольцов» остались без отца. Тяжеленько придётся им!

— Придут наши, помогут, — сказала убеждённо Даша.

— Это само собой. Ну, я заболтался. До свидания! — сказал он, грустно улыбаясь. — Начали мы тут за здравие, а кончили за упокой. Выздоравливайте, Дашок, чтоб к следующему моему возвращению из разведки быть на ногах!

— Если возвратишься через год, — сказала Мария Степановна, смеясь, — так и замуж её отдадим.

— Не успеете! В субботу буду у вас, — сказал он и, взглянув на Дашу, шумно вздохнул и вышел, опять стукнувшись головой о низкую перекладину.

А в субботу лагерь был потрясён страшной вестью: весёлый разведчик Иван Шиш, раненный фашистами в ногу, расстрелял все патроны и, не желая сдаваться врагу живым, йодорвался на собственной мине. Товарищи привезли в лагерь изуродованное тело отважного партизана.

XVIII

Смело действовал отряд Макея в Орловской области. Гитлеровцы даже повели разговор о большевистских полчищах, пытающихся прощупать несокрушимую «эластичную оборону» немецких войск. Макей торжествовал. И даже тогда, когда немцы загнали его однажды в болото, он радостно думал: «А всё‑таки мы вам дали понюхать партизанского пороха!»

— Ну, что, кацо, плоха?! — лукаво улыбался комиссар и, трогая задумавшегося Макея за плечо, трунил чисто по–кавказски: -— Эй, хитрый авчина, Макэй, кабы тэбя нэмцы в чёрную дубку не атдали.

— Живы будем — не умрём, комиссар!

И вдруг он бросился в сторону и, сняв фуражку и махая ею в воздухе, крикнул:

— Не туда, не туда! Ропатинский! Мины! Дьявол!

Ропатинский не слышал.

— Костик, — позвал Макей. — Беги и скажи этому дурню, чтоб сюда шёл. Минное поле там, — стонал Макей, бледнея.

Группа партизан, с Ропатинским во главе, посланная в боковое охранение, неожиданно налетела на минное поле, оставленное немцами в виде ловушки. Об этой ловушке случайно проведал Макей и занёс это страшное место к себе в километровку. Ропатинскому он трижды толковал, чтобы тот, как только минует мостик через лесную речушку, забирал левее. И всё же Ропатинский повёл группу прямо. Балда! Макей с ужасом ждал взрыва и с нетерпением смотрел на маленькую худенькую фигурку мальчика, бегущего по его приказанию за группой Ропатинского.

Вдруг воздух сотрясся от громкого взрыва. Макей не вытерпел и побежал к месту взрыва. Костик подбежал как раз в тот момент, когда Сережа Добрынин отлетел далеко назад и упал на спину с окровавленным лицом.

— Что?! Что?! — кричал в волнении Макей над Добрыниным. — Жив, друг? — спрашивал он, трогая голову партизана.

— Жив. Но я ничего не вижу, — сказал слабым голосом раненый и вдруг раздирающим душу голосом закричал :

— Глаза?! Где мои глаза, братцы?!

— Доктора! — простонал Макей, у которого вдруг мелкой дрожью затряслись челюсти.

— Я здесь, — отозвался доктор Андрюша, наклоняясь над Добрыниным, — Серёжа?

— Андрюша, как?

— Пустяки! У тебя маленькая ссадина на щеке. Глаз не задело. На худой конец лишь щека будет слегка подсинена. Просто будешь меченый и, значит, не пропадёшь.

— Слышал я, Андрюша, от старших, — сказал с кривой улыбкой Добрынин, — что и меченых овечек волк таскает.

— Ерунда. Всё обойдётся.

— Честно скажи, Андрюша. Конец? Куда я без глаз? О–о! — стонал больной.

— Говорю тебе, что глаза у тебя не повреждены.

— Но ведь я ничего не вижу, Андрюша!

— Как?

Доктор Андрюша зажёг спичку и пламя её поднёс к глазам Добрынина. Макей видел, как дрогнула рука Паскевича и понял, что Добрынин говорит правду, что случилось что‑то непоправимое, ужасное. Андрей встал, лицо его было бледно. Он в недоуменья пожал плечами, и, обращаясь не столько к Макею, сколько к самому себе, медленно проговорил:

—Ничего не понимаю. Глаза целы, но он, действительно…

— Ропатинский, за мной! — грозно крикнул Макей и лицо его сделалось злым.

Ропатинский, опустив голову, поплелся за командиром, как обречённый. Комиссар догнал Макея, дёрнул его за рукав:

— Ты чэго, Макэй? — шёпотом спросил он.

Макей остановился и горько улыбнулся:

— Вот не могу, комиссар, смотреть спокойно на таких, как Ропатинский. Шило ржавое в сердце. И что за человек! Ни в коло, ни в мяло — землю зря бременит.

Весь тон, каким говорил Макей, и сами слова его не предвещали ничего хорошего для Ропатинского.

— Пачему не пашёл влево, как тэбэ гаварили?

— Хотел прямиком… думал ближе… не удалось.

— Земляк! — взревел Макей. — Не бреши! Ты нарушил приказ. А за это знаешь что?

— Виноват, — сказал Ропатинский, опуская голову.

Макей сокрушённо покачал головой.

— Что с ним, дурнем, прикажешь делать, комиссар?

—Я тэбэ, Макэй, не приказ, но палагаю, харашо бы этого хлопца апрэдэлить в помощники к нашему повару.

— Быть по–твоему, комиссар.

В трудных условиях отряд Макея продолжал продвигаться на Восток, таща по лесным чащобам снаряжение, больных, раненых. Добрынин шёл сам, держась рукой за полу–пиджака Костика.

Доктор Андрюша ломал голову, пытаясь разгадать причину внезапного ослепления Добрынина. «В конце концов он мог ослепнуть от удара, — думал он. — От удара? От удара, действительно, можно ослепнуть, если, скажем, ударить в затылочную кость. Но ведь он получил удар в лицо? Э–э! Стоп! — шептал доктор, как в бреду, и в самом деле остановился. — А если он ударился затылком о пенёк? Могло это быть? Могло».

Доктор Андрюша на виду у всего отряда бегом бросился к группе партизан, среди которых, высоко поднимая ноги и откинувшись всем корпусом назад, как ходят слепые, шагал Сергей Добрынин.

— А ну‑ка, Серёжа, — сказал, подходя к нему, доктор, — дай‑ка пощупать затылок. Он у тебя, случаем, не болит?

— Болит. Я, видно, ушиб его, Андрюша, когда упал.

Тонкими пальцами Паскевич уже ощупывал затылок раненого.

— Молодцом! — радостно воскликнул доктор, — Затылочная кость цела, она даже не вдавлена. Но ушиб сильный. Вон какая гугуля! У тебя, Серёжа, так сказать, ошеломление зрительных нервов. Это пройдёт, ты будешь видеть.

Всё это доктор говорил тоном ласковой матери: тихо, задушевно. Добрынин с недоверием покачал стриженой головой и ничего не сказал. Тяжёлое горе, граничащее с обреченностью, подавили когда‑то весёлого, беззаботного молодого хлопца. Он ничего не сказал Андрюше и только вздохнул. Добрынин хорошо знал профессиональную манеру врачей обнадеживать самых безнадёжных больных, вселять в них совершенно несбыточные надежды. До сих пор он не может без дрожи вспомнить, как ещё до войны с ним лежал в подмосковной, больнице один человек, и врач, уже немолодой, с весёлым видом объявил ему, что он вполне здоров и может ехать домой. А жене, приехавшей к больному мужу, сказал, что она вряд ли сумеет довезти его до дома.

— Ты что плачешь? — спросил муж жену, неожиданно выходя в коридор.

— Так, — сказала молодая женщина, вытирая слёзы.

Этот случай рассказал Добрынин, шедшему рядом с ним Свиягину.

«Зачем нужно обманывать несчастных, вселять в них какие‑то надежды? — думал Свиягин. — Неужели только для того, чтобы они. в конце концов, ещё сильнее познали всю глубину своего бедствия? Но это жестоко! Ничего, думаю, нет на свете печальнее, как рухнувшие надежды. Это всё равно, что присутствовать на собственных похоронах».

— А, может быть, Андрюша меня не обманывает? Как вы, товарищ Свиягин, думаете? — с вспыхнувшей надеждой спросил Добрынин. — Других обманывают, а меня, может быть, и нет? Ведь могу я выздороветь? Видеть снова? А?

От этих вопросов не только чувствительному к чужому горю Свиягину, но и мальчику Костику стало не по себе. Свиягин, жалевший слепого, и сам уже начал верить в возможность скорого выздоровления его.

Весть б том, что Добрынин будет зрячим, облетела весь отряд, расположившийся на ночь в лесной низине. Вспыхнули небольшие костры, разведённые лишь для того, чтобы сварить бульбу и просушить совершенно мокрые портянки. Все говорили о Добрынине. Немало тут было рассказано всевозможных случаев. Основываясь на них, одни утверждали, что Добрынин й§йек останется слепым, а другие считали, что он может излечиться.

— Излечиться?! Держи карман шире! — говорыд с какой‑то непонятной злостью Петр Гарпун, глотая, почти не прожёвывая, картофель с обугленной кожицей. — Все мы здесь погибнем.