У Пяти углов - Михаил Чулаки

Машину пришлось поставить в конец длинной колонны таких же приехавших на пересменку троллейбусов и до ворот парка дойти пешком метров двести. Моцион. Пойти быстрей — можно и запыхаться при комплекции Николая Акимыча. Напарник Коля Винокур уже слонялся около диспетчерской. Передают они машину от Николая к Николаю, потому и самый их троллейбус 1515 кто-то прозвал Николай Николаичем. Ну чего ж, оба они машину берегут; наверное, Николай Акимыч бережет тщательнее, как и положено по возрасту и опыту, но и на Колю жаловаться грех, он не такой, как некоторые нынешние (опять некоторые, как и те, для которых работа — неизбежная тягость; л'юбит это слово Николай Акимыч, удобно оно тем, что позволяет хотя и признать существование зла, но как бы свести зло к редкой неопасной аномалии: некоторые плохо работают, некоторые пьянствуют и хулиганят, некоторые… — и непонятно, сколько же их — некоторых?]) — и поскольку они с Колей, который не такой, как некоторые, берегут и холят свой старый троллейбус, то можно и называть его иногда по-человечески — ведь душа в него вложена. Поскрипит еще Николай Николаич]

Около диспетчерши Нинки табуном столпились молодые водители — и которые отъездили, и которым на смену, — столпились и мешали работать, а она и рада, тоже кобыла еще та! Николай Акимыч, дожидаясь своей очереди, тихо растолковывал Коле, что Николай Николаич в полном порядке, и в контроллере, где вчера чуть заискрило, больше не искрит, и задняя дверь, которую два дня назад пассажиры чуть не вырвали в очередной раз, открывается-закрывается нормально. Коля покорно слушал. Ему, наверное, тоже хотелось пожеребиться вокруг Нинки, но он не решался при Николае Акимыче; а Николай Акимыч прекрасно это видел и получал полное удовольствие оттого, что облагораживающе воздействуют на Колю. А между прочим, гарцевал тут же вокруг Нинки и размахивал гривой — настоящей гривой, без всяких поэтических гипербол и метафор — Макар Хромаев, местный их парковский поэт, который сам-то про себя воображает, что никакой он не местный, а в скором будущем знаменитость общесоюзного значения; Николаю Акимычу стихи его совсем не нравятся, потому что никакой в них величавости и стройности, на которой воспитан собственный поэтический вкус Николая Акимыча, и очень удивительно, что стихи этого гривастого Макара понравились Филиппу и некоторым его музыкальным знакомым… Да, Макар Хромаев гарцевал вокруг Нинки наравне со всеми, забыв воображать и возвышаться над всеми, как он обычно старается в качестве будущей знаменитости. Ну что ж, очень жаль, что некому воздействовать облагораживающе на Макара Хромаева, подобно тому как Николай Акимыч воздействует на Колю Винокура. Николай Акимыч попробовал было воздействовать и на Макара, отчасти с этой целью и стихи его взял показать Филиппу, чтобы через интерес к стихам подобрать индивидуальный ключик к душе Макара, но ключик не подошел, Макар не допустил воздействия на себя и стал относиться к Николаю Акимычу с настороженностью.

Наконец до Николая Акимыча дошла очередь, Нинка отметила его прибытие строго по графику и сказала совсем другим голосом, чем только что говорила с теми, которые жеребятились около нее и мешали работать:

— Вас, товарищ Варламов, просил к себе Петр Сергеич.

Будто забыла его имя-отчество.

Фраза прозвучала гулко, и все посмотрели на Николая Акимыча: зачем его вызывает директор парка? Ясно зачем: посоветоваться как со старейшим водителем о перспективах дальнейшего улучшения обслуживания пассажиров — или эксплуатации подвижного состава. Некоторые даже посмотрели на Николая Акимыча с сочувствием, а другие со злорадством, потому что завидуют его безаварийности, его грамотам ко всем праздникам и бессменному законному месту на доске Почета, — сами-то привыкли, что к директору их зовут только для выговоров и разносов, вот и не понимают, что бывают другие вызовы. Николай Акимыч знал твердо, что никаких даже мелких упущений по работе за ним нет, потому проигнорировал и сочувственные, и злорадные взгляды, а на тревожное Колино:

— Чего это он тебя, а, Акимыч? — ответил немного заносчиво:

— Это вы директора бойтесь, а мне чего? Парк на мне стоит, а не на директоре.

— Так вызывает же, Акимыч.

— Ну и что? С кем же ему говорить, если не со мной? С кем советоваться?

Коля пошел к машине — у них на доверии, если какой дефект, каждый сам предупредит напарника, потому не перепроверяют друг после друга, как некоторые, — а Николай Акимыч в раздевалку. Работа чистая, почти как у Филиппа, и можно бы ездить всю смену в городском костюме, но Николай Акимыч — только в форме. Форму начали вводить несколько лет назад, да и бросили на полдороге, а Николай Акимыч как надел с первого дня — и не снимает: и потому, что сразу виден в ней как лицо официальное, особенно если какой-нибудь инцидент вроде как сегодня; и потому, что, признавая форму, он подчеркивает уважение к своей профессии, — может быть, Филиппу в каком-нибудь высшем музыкальном обществе не хочется признаваться, что отец у него не профессор и не скрипач в симфоническом оркестре, а простой троллейбусник, так чтобы все знали, что Николай Акимыч своей работой гордится, и его форма получше, чем у тех же скрипачей, потому что во фраках еще и официанты, а скромные водительские мундиры похожи разве что на железнодорожные или банковские. Недаром же говорят про честь мундира, а про честь фрака что-то не слышно.

Можно было бы вполне заявиться в форме и к директору, но Николай Акимыч хотел показать, что не видит резона бежать вприпрыжку на вызов начальства, да и не для комплекции Николая Акимыча такое занятие — бегать вприпрыжку. Он — рабочий человек и имеет полное право после трудовой смены переодеться, а директор, если ему позарез нужен товарищ Варламов, пускай подождет

Снаружи на дверце шкафчика Николая Акимыча приклеена большая фотография Адмиралтейства. Этим он как бы молча напоминает другим водителям, а особенно молодым, что хотя и всем ленинградцам надо знать и любить свой город, но им, транспортникам, в первую очередь! На других дверцах чаще приклеены журнальные красавицы — правда, не снаружи, а, наоборот, с внутренней стороны — каждый запирает свою фотографическую красавицу словно живую.

Макар Хромаев появился в раздевалке еще раньше Николая Акимыча и уселся играть в шахматы с каким-то слесарем из ремзоны — в лицо Николай Акимыч его знает, а по имени — нет. Можно играть в шахматы в красном уголке — там и удобнее, и светлее, и в том, что Макар уселся в раздевалке, проявилось обычное его пренебрежение к порядку, к форме — что к форме мундирной, которую Макар никогда не носил, что к форме стихотворной, и даже к форме шахматной тоже. В шахматы Николай Акимыч играет очень средне: он любит иногда расставить напечатанную партию с красивой комбинацией, и когда повторяет записанные ходы, кажется, он и сам сыграл бы точно так же; но садится играть — и оказывается, что собственные его ходы быстро приводят к развалу позиции. Но все-таки он знает по названиям основные дебюты, знает и шахматную историю, а потому, когда появился в парке Макар Хромаев и самонадеянно предложил сыграть после смены, Николай Акимыч, сначала осторожно расспросив новичка, убедившись, что тот и не слыхал таких имен, как Ласкер, Морфи, не говоря уж о Рубинштейне или докторе Тарраше — ну про Алехина что-то слышал, правда, — успокоившись, что тот не представляет, чем отличается сицилианская защита от староиндийской, уселся играть, не сомневаясь в легкой победе. И совершенно несправедливо, что Макар обыграл его, обыграл в каком-то непонятном дебюте, лишь до третьего хода напоминавшем устарелый королевский гамбит, а потом вообще ни на что не похожем. Больше Николай Акимыч не садится играть с самонадеянным поэтом.

Не спеша переодевшись, Николай Акимыч зашагал к директору. Прошагал мимо доски Почета, стараясь не глядеть на свой портрет, мимо стенгазеты, в которой его статья под рубрикой «Знай свой город» — он же предложил и самую рубрику, только предложил «знай и люби», а «люби» почему-то сократили; на стенгазету он посмотрел открыто, проверил, цела ли его статья: бывали случаи, когда кто-то аккуратно вырезал — чтобы как следует заучить содержащиеся в ней факты, так надо понимать. В приемной ждали несколько человек — и свои, и какие-то незнакомые, но Николай Акимыч не собирался терять время под дверью, как какой-нибудь проситель: разговор-то нужен директору, а не ему!

Скажи, Танечка, что я уже здесь, только у меня сегодня лекция, не могу долго ждать.

Танечке этой, которую знает чуть не с пеленок, потому что она дочка здешнего паркового ветерана Григория Григорьевича, он улыбнулся покровительственно, а она в ответ посмотрела как-то дико, будто не в себе девочка, — да эти молодые часто не в себе, любови и трагедии на уме; посмотрела и побежала докладывать своему шефу — так теперь называют начальников, слово какое-то ненастоящее.