У Пяти углов - Михаил Чулаки

Ксана вышла из сумеречного двора прямо на солнце. В ярком свете набережная далеко просматривалась в обе стороны — от Аничкова моста до Чернышева. Не было видно Рыжи. Нигде у подъезда не курили удовлетворенные похитители, не рвалась от них маленькая собача, похожая на лису.

Ксана медленно пошла в сторону Щербакова переулка. Снова банки били по ногам, но она не обращала внимания. Разве что подумала еще раз: «Проклятая тушенка!»

Ну почему это случилось?!

И почему именно с нею?!

Сколько раз Ксана говорила Филиппу, чтобы не разрешал Рыже выбегать одной на улицу, сводил бы вниз на поводке — и если бы Рыжа пропала у Филиппа, это было бы печально, но справедливо в какой-то степени. Можно было бы сказать: «А что я тебе говорила тыщу раз!» Но и сейчас Филипп тоже частично виноват: если спускался утром в магазин, почему не купил заодно чего-нибудь мясного на обед? Купил бы, и не пришлось бы Ксане привязывать Рыженьку около этого проклятого Толстовского магазина! Виноват, но разве он признает!

А теперь придется ему сказать. Признаться. И он скажет. Что-нибудь про аккуратность. Или про ответственность. Что-нибудь неуместное и несправедливое, но ему будет казаться, что он прав: ведь Рыжа действительно пропала…

Ксана так отвлеклась этими досадными мыслями, что на минуту перестала переживать за Рыжу. А когда снова подумала о собаченьке: где она?! что с нею сделали?! — то сразу же устыдилась своих мелких мыслей! Чего искать виноватых и вспоминать обиды? Надо искать Рыженьку и больше ничего!

Филипп сидел в большой комнате и ел яблоко. Поздно он сегодня перекусывает — заработался. Ксана думала, он сразу увидит, что она вошла без собачи, сразу спросит, но он сосредоточенно ел яблоко.

Все равно надо было сказать. Самое трудное — начать.

Знаешь, я должна тебе сказать… Понимаешь, я зашла в Толстовский, в мясной отдел… Рыжу украли! Отвязали около Толстовского магазина!

Начала, заговорила — а теперь уже и не остановиться.

Ксана рассказывала какие-то ненужные подробности и прекрасно видела по его лицу, как ему хочется ругать ее. В первый момент, может быть, хотелось и ударить! Нет, драться он не способен, на драку у него не хватает характера, но ругаться ему хотелось зло, долго…

Постепенно первое злое выражение сошло с лица Филиппа, оно стало печальным — он думал о Рыже, конечно, и не высчитывал больше Ксанины вины. Заговорил, и голос у него оказался словно простуженный, хотя он же всегда здоров.

— Объявлений надо как можно больше. Может, вернут, если украли ради денег. Пойдем в субботу на собачий рынок, на Кондратьевский, вдруг поведут туда продавать. Вот…

И он дернул головой, как обычно, — заработает он себе тик в конце концов!

Потом Филипп встал и пошел обратно к себе — за рояль. Или Ксане показалось, или на самом деле тот обрывок мелодии, который он вымучивает с утра, снова немного изменился, зазвучал грустнее. Рыженька все вздрагивала, оттого что мелодия никак не могла разрешиться, — некому теперь вздрагивать.

Ксана занялась объявлениями. Решили писать большие, чтобы заметно издали. Правда, большие и дворники сорвут быстрее. Ничего: сорвут — наклеить снова. А маленькие никто и не прочитает. У Николая Акимыча большой запас чертежной бумаги и красок, потому что он сначала вычерчивает свои проекты, а потом уж делает из материала… Скоро и Николай Акимыч вернется. Не так уж он влюблен в Рыженьку, но когда узнает, что виновата Ксана, сразу окажется, что он без Рыжи не может жить!

Значит, составить объявление. Текст. Ну, приметы, адрес, вознаграждение. Что еще? И тут пришла прекрасная мысль: подпись! Кто дал объявление, кто ищет собаку, кто ждет помощи? Композитор Варламов! Все-таки Филиппа знают многие — ну, пусть некоторые, но все-таки довольно многие, — и афиши как раз сейчас развешаны филармонические. Известному человеку помогают охотнее. Потом можно и похвастаться знакомым: «Я нашел собаку композитора Варламова! Не слыхали про такого?» Еще и на концерт отправятся: услышать музыку хозяина собаки… Может быть, нескромно и все такое, но не имеет значения никакая нескромность, если от нее лишний шанс! Нужно найти собаченьку, обязательно найти — остальное не важно!

Ксана поколебалась было: спрашивать ли Филиппа про подпись? И решила не спрашивать: Филипп, скорее всего, запретит, он помешан на такте, на скромности, на хорошем вкусе — и очень глупо сделает, что запретит, потому что без подписи совсем другой эффект и гораздо меньше шансов. И вообще: не был бы помешан на хорошем вкусе, писал бы песни для эстрады, был бы в десять раз знаменитее и богаче, не жил бы в старой коммуналке…

Слова рыжая собака в объявлениях Ксана писала настоящей рыжей краской, и подпись композитор Варламов — тоже, а все остальные слова — коричневой. Хорошо получалось, издали бросалась в глаза самая суть: РЫЖАЯ СОБАКА… КОМПОЗИТОР ВАРЛАМОВ. Только бы нашлась Рыженька — все остальное не имеет значения.

4

Николай Акимыч вернулся в парк в плохом настроении. Он всегда был уверен, что Ленинград — культурный город, а уж его троллейбус — культурное место даже среди культурного Ленинграда: недаром же он объясняет пассажирам, где они проезжают, по каким историческим и культурным местам! И вдруг случилось самое настоящее хулиганство: в его культурном троллейбусе завелся пьяный, стал приставать и выражаться. То есть пьяный завелся не в самом троллейбусе, он образовался где-то в другом месте, а в троллейбусе появился уже готовый, во всем своем пьяном непотребстве, но ведь все равно где-то в Ленинграде он образовался!.. Естественно, Николай Акимыч никогда не был настолько наивен, чтобы думать, будто в Ленинграде совсем не образуются непотребные пьяные, будто в Ленинграде совсем не ругаются и не хулиганят; но хотелось думать, что случаются лишь отдельные нетипичные случаи, а когда хулиганство проявилось прямо здесь, в салоне троллейбуса, как-то некогда было думать, что случай этот отдельный и нетипичный, потому что если сам получишь кулаком в нос или ногой в живот — а ведь от такого недочеловека можно ожидать не только ногой, но и ножом! — то не легче оттого, что подвергся отдельному и совершенно нетипичному оскорблению действием. Впрочем, до оскорбления действием самого Николая Акимыча дело не дошло: хулиган успел громко обругать каких-то женщин, стукнуть в область уха заступившегося за женщин пожилого мужчину — более молодые пассажиры смотрели и слушали, но не торопились возмущаться, — но тут Николай Акимыч оценил обстановку, которая характеризовалась тем, что троллейбус, как и положено в дневное рабочее время, шел полупустым и все пассажиры занимали сидячие места, кроме пьяного, который маячил в проходе, нависая над возмутившимся пассажиром; оценив обстановку, Николай Акимыч применил экстренное торможение, безотказная сила инерции проволокла пьяного по проходу, стукнула о дверцу кабины и распростерла около мест для пассажиров с детьми и инвалидов; Николаю Акимычу осталось выйти в салон и собственноручно выкинуть пьяного хулигана из салона через предусмотрительно открытую переднюю дверь. Вернувшись на свое рабочее место, то есть в кабину, Николай Акимыч сказал в микрофон, сказал тем же голосом, каким только что рассказывал о Московских триумфальных воротах, возведенных, как известно, архитектором Стасовым в честь победы в русско-турецкой войне: «Все-таки стыдно, что среди молодых, полных сил пассажиров-мужчин не нашлось никого, кто дал бы достойный отпор распоясавшемуся хулигану!»

Да, недостойное хулиганское проявление было пресечено быстро, собой Николай Акимыч мог быть доволен: он-то дал достойный отпор распоясавшемуся хулигану, — а вот вернулся он в парк в плохом настроении, потому что хотя он и не наивен, и знает вроде бы жизнь, а все-таки каждое разочарование в высококультурности ленинградцев переносит тяжело, как будто он все-таки наивен и не знает настоящей жизни, В его-то годы! В его-то годы давно бы уже нужно было перейти в водители-наставники, а не ездить самому по маршруту, но Николай Акимыч, хотя и вывозит иногда с собой на линию молодых стажеров, окончательно перейти в наставники не соглашается: дорого ему общение с пассажирами, письма, которые приходят в парк с выражениями благодарности — чаще всего от гостей нашего города, но иногда и от ленинградцев, — и даже инциденты, подобные сегодняшнему, к счастью редкие, не могут уничтожить потребность в таком общении.

Потребность в общении совсем уничтожить не могут, но настроение портят. Так что не порадовало и окончание смены. Обычно Николай Акимыч радуется окончанию смены, но не потому, что отделывается на сегодняшний день от надоевшей работы, — некоторые так и радуются, чего Николай Акимыч не может понять и постичь, — нет, работа его всегда радует, и потому что ездит он по любимым улицам, и потому что через микрофон общается с тысячами людей; работа радует, но и окончание ее тоже радует, особенно когда смена утренняя, как сегодня, и впереди еще полдня, и можно хоть дома заняться макетом, хоть зайти в Клуб знатоков города, хоть поработать в фондах, порыться в старых проектах. Но вот не порадовала работа — не радовали и предстоящие дела.