У Пяти углов - Михаил Чулаки

Сейчас Ксана встанет. Сейчас…

Филипп пересел к роялю. Она уже давно не спит, мог бы свободно усесться за рояль и раньше. Да он и не считается, проснулась Ксана или нет.

Музыка Филиппа иногда Ксане нравится, но не всегда. Мелодии у него обычно понятные даже трогают — это хорошо. Но не хватает остроты какой-то, что ли, — той самой остроты, современности, которой пронизаны все сочинения Смольникова, Святополка Смольникова. Но это если судить по большому счету, как стал выражаться Коля Фадеев, когда его назначили из рядовых балетмейстеров в главные… Вообще-то и надо судить только по большому счету, объективно — но воспринимаешь-то все равно музыку субъективно, все равно каждый по-своему. Вот и получается объективно-субъективно, или, наоборот, субъективно-объективно… Филипп заиграл мелодию, которую Ксана еще не слышала, — сам он говорит не мелодия, а тема, — наверное, только что сочинил. Те мелодии, которые он сочинял раньше, Ксана невольно выслушивала раз по сто или даже по тысяче. Вот и эту, новую, повторил снова, и еще раз — но не доканчивает, обрывает на полутакте. Ужасно действует на нервы его манера снова и снова долбить на рояле одну мелодию — тему то есть, — обрывая на полутакте. Кончил бы наконец! А он все не кончает.

Ксана села. У нее-то нет воли?! Да когда в каждой мышце словно налит свинец, чтобы сесть наконец в постели, нужно больше воли, чем Филиппу дойти пешком докуда-нибудь до ЦПКиО — он иногда гуляет и до ЦПКиО. Да еще мучает и мучает ее своей неоконченной мелодией — ну никак не кончит! Выпить бы скорей чаю. По утрам о еде и думать противно, одно спасение — чай.

В кухне, конечно, сидела Антонина Ивановна. И Вероника Васильевна тоже там оказалась на этот раз — Ксана еще из коридора услышала громкие голоса. У Антонины Ивановны такой резкий голос, что если услышать в первый раз, подумаешь, она с кем-то ругается, а на самом деле просто разговаривает. Ксана расслышала конец фразы:

— …а они и не чешутся! Вот вселят пьяниц каких-нибудь, разведут здесь грязищу и вонищу!

Ксана вошла в кухню, и Антонина Ивановна тотчас обратилась к ней:

— Ксаночка пришла! Доброе утро! А мы тут говорим о комнате Леонида Полуэхтовича. Надо Филиппу хорошенько хлопотать о ней.

Как будто Ксана не хочет, чтобы у них появилась еще одна комната! Но Филипп совершенно не умеет хлопотать. Все же признавать это вслух, тем более за спиной мужа, Ксана не хотела.

— Чего хлопотать, если у него нет права? И так у нас вон какая площадь. Правда, получают некоторые.

Вероника Васильевна тотчас подхватила:

— Некоторые, которые год или два в Ленинграде, — смотришь, у всех квартиры! Уж моему Юрию Никитичу как кандидату нужна квартира, правда? А он в коммунальной.

— Которые приехали, или которые вообще — умеют! У моей Таньки, у двоюродной сестры, муж — заведующий в винном отделе. Отдельная трехкомнатная на двоих. А уж как обделана вся! Обои моющиеся, плитка везде финская, ни грязищи — одна чистота!

Тут уж и Ксана не выдержала, включилась в трио:

— Что ж вы хотите: винным отделом заведует. Они ж теперь короли жизни — эти торгаши! На всяких композиторов или кандидатов наук смотрят сверху вниз, как на мелюзгу. Винным отделом заведует! Это ж все равно что когда-то граф или князь!

Высказалась, закашлялась — и самой стало досадно. То есть все правда, так оно и есть, но чего болтать зпустую, хотя если не говорить, то еще хуже. Но уже сказано тысячу раз. А Антонине Ивановне этой темы хватит на целый день. У Филиппа за роялем своя тема, у Антонины Ивановны здесь в кухне — тоже своя тема. А куда Ксане деваться?

За разговорами Ксана и не заметила, что форточка в кухне настежь. Веронике Васильевне вечно жарко. А Ксана постояла минуту на сквозняке — и готово, уже всю прохватило. Простуда на простуду — так никогда и не вылезешь из бронхита. Может, Леонид Полуэктович и вылечил бы Ксану — в гомеопатию она верит, в ней основа не химия, а настоящие травы, да и сам Леонид Полуэктович редких знаний был человек, а отец его и вообще знался с самим Бадмаевым, увлекся тибетской медициной, — но всю эту гомеопатию надо принимать по часам и минутам, а Ксана всегда забывала. Не способна она принимать по очереди из пяти пузырьков и ни разу не сбиться — это значит, только о себе и думать. Лечить кого другого она бы смогла вот так по минутам, а себя — не способна! Филипп смог бы, но чего ему лечиться, если он и так здоров.

Ксана быстро перебежала под форточкой, поставила чайник и укрылась в ванной. Вот где тепло! Так бы и поселиться в ванной. Но тоже не слава богу: ванная отделяется от комнаты Вероники Васильевны тонкой фанерной стенкой, — когда-то ванна стояла прямо в комнате, а когда квартира сделалась коммунальной, отделили паршивенькой перегородкой, — из-за этого рано не помойся, поздно не помойся, потому что в комнате слышен каждый звук.

Будь Николай Акимыч с утра дома, пришлось бы и чай пить под разговоры Антонины Ивановны. То есть свекор, может, был бы и рад, если б она пила чай в комнате: рассказал бы, почему улица Рубинштейна раньше называлась Троицкой или еще что-нибудь в этом же роде — его хлебом не корми, дай поговорить, но Ксана не может при нем пить чай. Не может — и все тут! Втроем вместе с Филиппом — пожалуйста, а наедине со свекром — не может. Потому что тот ее не одобряет. Она это каждую минуту чувствует кожей. Будет болтать про свои архитектурные игрушки, улыбаться — но в душе не одобряет.

Ну а сейчас в большой комнате только одна Рыжа. Вот с кем всегда хорошо посидеть вместе!

— Ну что, Рыжеиька, что, собаченька? Скучно, скажи, одной, да? Хотя чего, скажи, скучать, я сама не дура, сама себя займу.

Рыжа подошла и положила голову Ксане на колени. Николай Акимыч говорит, что Рыжа так попрошайничает. Вот уж никогда! Попросить может — но не попрошайничает. А кладет голову животина, потому что хочет внимания, хочет показать, как она рада родному человеку. Чего ей попрошайничать, когда она всегда сыта и накормлена? Да и слишком она благородная собача, чтобы попрошайничать. Они вообще благороднее нас: не осудят, не предадут. А если ей сейчас дать кусочек, она съест не потому, что выпросила, а из вежливости: «Съем, раз угощаете, чтобы не обидеть».

Ксана пила голый чай, а Рыже давала куски булки с маслом и вареньем. Так они когда-то любили в училище: булку с маслом и вареньем — кому какое пришлют, потому что многим иногородним шли посылки из дому, — намажешь, и не надо никаких пирожных! Некоторым уже тогда нельзя было булки: сразу вес скакал вверх, а Ксане все можно: была шкелетом и сейчас осталась, сколько ни съешь булки и картошки.

На стуле у стола стояла продуктовая сумка. А Ксана и не заметила сразу. Полная — значит, Филипп успел после завтрака спуститься в магазин. Принес и оставил неразобранной. В виде намека. Или упрека: «Я принес, так ты хотя бы разложи». Сгущенка. Достал свою любимую сгущенку и не похвастался. Он вообще никогда не хвастается, думает, скромность его украшает. Но чего хорошего? Ну, что сгущенку принес, Ксана увидела, а, например, недавно его исполнили в Свердловске — а он молчит, ждет, когда она узнает сама. Откуда же ей узнать? Оказывается, свердловская программка лежала на столе, а Ксана не заметила. Сказал бы сам по-человечески, чем раскладывать программку!.. Все равно, сгущенка — хорошо. Но зачем-то макароны, хотя дома и так полно, зачем-то маргарин. Ксана уже хотела пойти и сообщить, что ни макароны, ни маргарин дома не нужны, но догадалась, что их дали к сгущенке в придачу в отделе заказов. А то вот бы разозлился, если б вошла!..

Нет, не потому он вечно злится, скажет ли Ксана про макароны или про то, что забыла завести часы, — злится потому, что про макароны и часы говорит Ксана. Он не рассказывает, что там у него произошло с Лизой, почему они разошлись. Не рассказывает, но, скорей всего, Лиза в нем разочаровалась, — ведь он-то в ней не разочаровался, это-то Ксана знает. Чувствует. Но если бы Лиза разочаровалась и бросила, то вышла бы замуж за другого, а она так и осталась ни при чем. Или потому не выходит, что рассчитывает вернуться?.. Да, Филипп не рассказывает, но и так ясно: если бы Лиза сказала ему про макароны, он бы умилился, какая она у него хозяйственная. Что-то у них случилось, разошлись, женился он второй раз, потому что решил, что нашел удобную жену, безотказную домработницу. Женился второй раз, а любит до сих пор свою первую, тем более сын у них, вот и общается с первой семьей совершенно законно ради сына, — а на самом деле общается не как законный отец, а потому что все еще любит, вот и выходит, совсем незаконно: женат на одной, а любит другую. И потому уйдет когда-нибудь — обратно к Лизе или не к Лизе, но уйдет. Временная у них женитьба. Достаточно посмотреться Ксане в зеркало: старая она, уже морщины появились. Найдет молодую и уйдет. Так неужели, чтобы подольше удержать, Ксана унизится, станет заискивать перед ним, плясать на задних лапках?! Вставать и ложиться по его звонку; слова не сказать, почти не дышать, когда он работает; таскать пудовые сумки из магазинов; повторять ему, закатывая глазки: «Ах, ты такой гениальный!» — неужели он думает, что она способна на это?! Нет уж, она такая, какая есть. Морщины — вот тебе морщины, и не будет она стараться заштукатуриваться! Ложиться — когда ей нужно ложиться, вставать — когда ее организм требует! У нее бывали поклонники, до которых Филиппу расти и расти. Она выходила в последней линии, у води в «Лебедином», она могла выйти последней крысой в «Щелкунчике» — и они замечали, замечали и отмечали, оценивали! Да, такие поклонники, а она считалась недотрогой — может, дура была, но недотрога, — неужели же теперь заискивать, не быть собой, чтобы подольше остаться в женах Варламова?! Все равно никакая она не Варламова, она фамилии не меняла и никогда не поменяет — она Толстогубова, чем и гордится! Фамилия к ней не подходит: ни губ, ничего другого в ней толстого нет, но уж какая досталась, такая и досталась, и никогда она от своей фамилии не отречется, не польстится на чужую.