Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник) - Мария Фомальгаут

Я постучал по стеклу.

Она сделала вид, что не услышала.

Я снова постучал. Она обернулась, я подышал на стекло, нарисовал сердечко.

В тот вечер она первый раз подошла к стеклу, мы водили по стеклу ладонями, касались друг друга, она рисовала мне какие-то тайные знаки, я всё спрашивал, что это такое, она не слышала моего голоса, мои слова не долетали за стекло.

– Про переезд слыхал? – спросил Косой.

– Какой ещё переезд?

– Съезжаем отсюда.

– А куда?

– Не знают ещё пока. На Кудыкину гору. Воровать помидоры.

– А эта контора чем не нравится? Солнце не по фэн-шую светит?

– Ну… да нет, тут другое, конец света намечается, вот удочки и сматываем… как бы чего не вышло.

Тогда я подумал, что Косой шутит, на то он и Косой, чтобы шутить, это он может.

Кто же мог подумать…

Так что это я виноват.

Только объяснять это уже некому.

Всё случилось наутро, когда шеф ворвался в офис.

Нет, не наш шеф, наш никогда не врывается, он начинает исподтишка, ласково-ласково, а потом такое ляпнет, что уже не знаешь, куда от стыда деваться, и вся контора над тобой гогочет, га-а-га-га…

Ладно, не о том речь.

А в офис ворвался их шеф. В тот офис, за стеклом. Я сразу понял, что он в бешенстве, да он всегда был в бешенстве, только сегодня это было какое-то особенное бешенство, высшего сорта. Я понял это – когда все повскакивали с мест, бледные, позеленевшие, вытянулись перед боссом в струночку.

На этот раз он пришёл не с ремнём, на этот раз я увидел в его руках кольт. Я ещё думал, что это какая-то игра, ритуал какой-то, но что-то всё больше подсказывало мне, что это не игра.

Когда он огляделся, выискивая жертву, и указал на мою соседку. Когда она говорила что-то, быстро, отчаянно, сквозь слёзы, он её уже не слушал.

Взвёл курок.

Так что вы меня поймёте.

А не поймёте, значит, у вас сердца нет.

Поймёте. Потому что я разбил стекло, отделявшее меня от неё, и…

– …ну, ты спрашивай, если что, отвечу… не стесняйся, люди здесь хорошие, девчонки красивые…

– Да… а там, за стеклом, что?

– Много будешь знать, скоро состаришься.

– Нет, правда?

– Что, правда, что ли, не знаешь? Физики тебе не говорили?

– Как-то недосуг было.

– Антимир там. Антиматерия.

– Да я серьёзно спрашиваю.

– И я серьёзно. Ты думал, что у нас тут физики косяками шастают… учёные… мочёные…

– А эти там выглядят, как люди.

– Не совсем. У них на затылке рожки маленькие, только за волосами не видно.

– А сходить к ним можно?

– Ага, щ-щас. Ещё не въехал, что такое антиматерия? Тут хоть одна трещинка по стеклу пойдёт, два мира на кусочки разлетятся, понял? Схлопнутся. Аннигилируют. Как это говорят…

…до конца света оставалось три секунды.

2013 г.

На стене храма

Семнадцатого ноября две тысячи сто тридцатого года.

Эту дату мы запомним навсегда, просто не сможем забыть, вытравить из памяти, стереть из прошлого, общего на всех.

День, когда мы поняли, что мы не одни.

Когда заглянули туда, куда нельзя заглядывать, посмотрели в межзвёздные пучины, услышали позывные далёких миров.

Поначалу ещё не верили, ещё посмеивались, читая свежие сенсации, давайте, давайте, журналюги, пугайте нас зелёными человечками…

Чем дальше, тем больше понимали: правда. Искали в Сети, ждали свежих газет, смотрели фотографии дальних миров, планеты, такой далёкой и такой чужой, смотрели, какие там дома строят, каким богам молятся, кого ставят на пьедестал, кому рубят головы. На снимках ничего было не разобрать, как будто смотришь с самолёта, но всё-таки смотрели, разглядывали очертания городов…

А потом мы поняли, что они вооружены.

И вооружены неплохо.

Мы видели полигоны, длинные армейские бараки, вострые носы ракет. Мы видели боевые спутники, болтавшиеся вокруг планеты, как на привязи. Мы видели…

Много что видели.

И чем больше видели, тем больше понимали: когда-нибудь они нападут на нас.

Семнадцатого марта две тысячи сто сорокового года.

Эту дату мы тоже не сможем забыть. Никогда. Дату, когда стартовал «Арес», унёсся в ледяные пучины космоса, чтобы одолеть тех, неведомых, где-то там, в других галактиках.

Семнадцатого сентября трёхтысячного года. Эту дату мы тоже не забудем, дату, когда «Арес» наконец-то достиг цели, системы корабля возвестили нам, что наконец-то можно пробудиться от многовекового сна. Цель оказалась дальше, чем мы думали, много дальше, нам даже показалось – как будто такое могло быть – что она за пределами вселенной.

Семнадцатое мая три тысячи третьего года. Исторический день – когда мы сожгли дотла чужую цивилизацию, оставили от неё дымящиеся руины. Помню, как первый и последний раз опустились на погибшую планету, как снимались – на фоне разрушенных городов, как я нарисовал на стене сожжённого храма знак земли, крест внутри круга, расписался кровью.

Семнадцатого апреля три тысячи девятисотого года. День, когда мы вернулись назад, и системы «Ареса» возвестили нам, что можно просыпаться от векового сна.

Мы приближались к земле, мы слали позывные на землю, земля не отвечала. Когда мы приблизились к родной планете, взорам нашим предстало страшное зрелище.

От нашей цивилизации, некогда великой, остались обожжённые руины. Враги опередили нас, они уже побывали здесь, разрушили наши города, испещрили землю воронками от ядерных взрывов.

Мы ещё не понимали, что случилось. Мы ещё жаждали мести, мы ещё искали в пучинах космоса вражеские корабли.

А потом среди руин я увидел обломки храма, на котором кровью был начертан знак земли.

И понял всё.

2013 г.

Память

– Вы последний? – спросил он.

Я не знал, последний я или нет. Я вообще не знал, кто я. И где я.

Но все, кто здесь был, были впереди меня.

– Похоже, да, – сказал я.

Он устроился за мной. Кто он, не спрашивайте. У него не было лица. У него не было тела. У него вообще ничего не было.

– У меня тоже.

– Давно ждёте? – спросил он.

Я не знал, давно я жду или нет. Я вообще не знал, что я жду. И как я сюда попал. Последнее, что помню: нестерпимая боль душит, давит на грудь, работяга из скорой наполняет шприц, бормочет, что всё будет хорошо, вы, дедуля, ещё поживёте.

А потом не было ничего.

А потом он спросил меня:

– Вы последний?

Очередь продвинулась ещё немного. Кто-то там, впереди, кажется, первый в очереди, шагнул за невидимый порог – и исчез. Нет, не свернул куда-то, не исчез из поля зрения, а исчез вообще.

Совсем.

– Не повезло ему, – сказал тот, кто был со мной.

– Не повезло, – согласился я.