Наставница королевы - Карен Харпер

Но этим мои теплые чувства к семье Чолмли исчерпывались. Как можно так лгать — якобы вся Англия с ликованием ждет брачного союза, приковывающего нас к Испании. Будь прокляты и Мария, и ее испанский принц, новый король Англии!

Так я и жила, не имея иного чтения, кроме папистских трактатов, в настоящем медвежьем углу, будто монахиня! Это было мне наказанием за то, что я когда-то помогала Марии Тюдор!

Кругом скука, пустота, страх, вероломство… По большей части я развлекалась тем, что мысленно играла в слова или так же мысленно писала воображаемые письма: Джону, конечно; Елизавете; моему отцу; себе самой — мне ведь запретили пользоваться пером и бумагой. Мне позволялось гулять в огражденном довольно высокими стенами маленьком саду — при условии, что я все время буду читать молитвы, перебирая четки. Нервное напряжение вскоре сделалось настолько невыносимым, что я в конце концов сдалась, хотя и наловчилась думать о чем угодно, вслух бормоча: «Богородице Дево, радуйся! Матерь Божья, молись за нас, грешных…»

Но наступил свежий сентябрьский день 1554 года, и пришло настоящее спасение. Кто-то постучал в деревянную калитку сада, и дворецкий отворил ее, не спуская с меня настороженного взгляда, словно я могла куда-то умчаться.

За калиткой стоял Тайлер, держа в поводу двух лошадей. Моему тюремщику он вручил письмо, на котором красовалась огромная печать. Мое сердце учащенно забилось. Мы с Тайлером не отрывали глаз друг от друга.

— Ну, тогда я распоряжусь, чтобы принесли ее вещи, — сказал дворецкий. — Там всего два платья и разрешенные книги. Возьмите себе и эти четки, мистрис Эшли.

Я не смогла сдержать слез, когда Тайлер подсадил меня в седло, положил в переметную суму мои вещи, кроме католических книг и четок — их он со строгим лицом подал мне, но успел подмигнуть. Мне просто не верилось, что я свободна, наконец-то свободна.

— Куда же мы едем? — спросила я, когда лошади перешли с шага на рысь.

— Ваша госпожа — она лишена прав наследования и стала снова просто леди Елизаветой — освобождена из Вудстока и переехала в Хэтфилд-хаус. На ночь мы остановимся в доме Сесила в Уимблдоне… Ах, вы же, наверное, слышали о моей дорогой жене Сесилии, правда? Не могу пока обещать, что вы возвратитесь к своей госпоже, но она рвет и мечет, требуя, чтобы вам позволили вернуться.

— А Джон? Есть ли какие-то известия о моем муже Джоне?

— Он жив и здоров, живет в Падуе (так мне говорили), а моя дорогая Сесилия, полагаю, позаботилась о его пропитании и крове. Однако как бы мы ни радовались вашему благополучному освобождению, множество простых англичан сжигают на кострах за то, что они одной с нами веры, и за преданность надежде Англии в эти страшные времена.

Моя Елизавета — надежда Англии. Я уже привыкла к превратностям судьбы, которая всегда перемежает радости с горестями. Как говаривал мой отец: «Бог дает — Бог и забирает». Но я ничего не могла с собой поделать: когда мы въехали на горбатый мостик, переброшенный через ручей, берущий начало от ключа, я бросила в его глубины подаренные мне четки, а вслед швырнула и папистские писания.

В уединенном доме Сесилов в Уимблдоне мы с Милдред вели себя, как прежде, будто и не было разлуки: поддерживали друг друга с искренней приязнью и дружбой. Как выяснилось, именно Милдред переехала поближе к Лондону и гостеприимно предоставила мне кров, а Сесил, настороженно следящий за тем, как смыкается вокруг него заброшенная Марией сеть (хотя Сесилы, как и многие другие, кто хотел сохранить жизнь, перешли в католичество), оставался в своем сельском поместье.

— Расскажи мне, о чем еще пишет тебе принцесса, — попросила Милдред, проворно работая иглой над фрагментом гобелена, и я стала вслух читать письмо от Елизаветы.

— Она дает торжественную клятву, что скоро добьется моего возвращения — впрочем, она уже и прежде это писала. Говорит, чтобы я не беспокоилась о господине своем Джоне, «потому что он везде сумеет за себя постоять».

— А мой господин сказал, что Джон пишет книгу. И все-таки наши письма, похоже, до него не доходят, поэтому он может и не знать, что ты в безопасности.

Именно это и тревожило меня больше всего. Сесил получил от Джона всего два письма, которые я перечитывала бесчисленное множество раз. Может, он уже не в Падуе? Здоров ли он? Или же (не дай Бог!) обнаружил, что новая жизнь ему больше по душе, и нашел себе другую женщину?

Милдред должна была возвращаться в Стэмфорд, и я собиралась ехать вместе с ней — подальше от Лондона, а также от Хэтфилд-хауса и Елизаветы. У меня созрел отчаянный замысел: когда наш кортеж будет в тех краях, я поскачу и взгляну на принцессу хоть одним глазком. Но когда мы уже собирались отъезжать на север, я получила наконец добрые вести — не о любимом муже, а от моей девочки.

— Ах, Боже мой! — воскликнула Милдред, читая письмо от своего мужа, потом протянула листок мне. — Не иначе как королева Мария пришла в доброе расположение духа после свадьбы: здесь говорится, что она без ума от своего короля Филиппа, хотя ему, кажется, с ней скучно; он то и дело просит, чтобы она дала ему английские войска и побольше денег — тогда он сможет воевать с Францией. Но вот, посмотри: она удовлетворила просьбу Елизаветы вернуть леди Кэтрин Эшли!

Я выхватила письмо у нее из рук.

— Я должна ехать в Хэтфилд-хаус, а затем сопровождать Елизавету ко двору? Ах, ну почему мы не можем просто жить в Хэтфилде, подальше от этого осиного гнезда? Отчего вдруг королева позволила нам вернуться ко двору? Ты не радуешься — значит, есть какой-то подвох?

— А ты читай дальше, — ответила Милдред. — Королева Мария смягчилась в отношении вас обеих, но я готова спорить — это только потому, что она хочет поступить с вами так же, как некогда поступила с ней Анна Болейн. Ты ведь сама присутствовала при этом, разве нет — когда Анна Болейн потребовала, чтобы Мария прибыла ко двору на рождение Елизаветы. Это событие должно было исключить Марию из числа наследников престола и навсегда похоронить ее надежды взойти на трон. Вот, посмотри сюда, в самый конец письма, — господин мой сделал приписку мелким почерком. Вы с принцессой должны явиться ко двору весной, чтобы присутствовать при родах королевы — при рождении ее и короля Филиппа наследника, наполовину испанца и на все сто процентов католика.

Глава семнадцатая

— Кэт! Моя Кэт!

Мы бросились друг к другу и крепко обнялись. Прошло восемь месяцев с того дня, как в Лондоне телохранители королевы Марии силой развели нас в разные стороны.

— Как ты похудела! — проговорила Елизавета, прижимаясь ко мне еще крепче.

— Лучше уж я, чем вы! Главное — вас я не потеряла.

— А я все никак не могла дождаться, когда же ты снова станешь меня ругать, заставлять есть и говорить, что мне нужно надеть.

Плача как маленькие, мы немного отстранились и, продолжая держаться за руки, стали всматриваться в лицо друг другу.

— Мне так жаль, что Джона выслали за границу, — взволнованно сказала Елизавета. — Ну, ничего — мы добьемся, чтобы его вернули.

— Не стоит, там ему безопаснее. Я молюсь о том, чтобы он продолжал писать книгу и хорошо зарабатывал, обучая лошадей в своей солнечной Италии.

— Ах, — промолвила принцесса, вытирая слезы и себе, и мне, — мне бы хотелось, чтобы мы все оказались сейчас подальше от Англии, которой правит Мария. Она сжигает людей на кострах только за их веру, Кэт. А когда меня увозили из Лондона, я видела четвертованные и обезглавленные тела сподвижников Уайетта, прибитые на воротах и даже вдоль пристаней. На пути сюда люди повсюду приветствовали меня. Королеве следовало бы понимать силу народа, а она несправедливым кровопролитием возбуждает его негодование.

— А еще говорят, что король Филипп опустошает нашу казну, чтобы набрать войско из англичан — для войны против Франции.

— Довольно об этих ужасах, — решительно произнесла Елизавета. — Тебе надо вымыться и отдохнуть, потом я прослежу, чтобы тебе подали твои самые любимые кушанья. А после посидим вдвоем, ведь нам столько всего надо рассказать друг другу!

Она взяла меня под руку и ласково потянула за собой в дом, поцеловала в обе щеки и снова обняла. Я вдруг поняла, что в этот раз принцесса утешает меня, а не я ее, как бывало раньше.

В тот же день, ближе к вечеру, когда нежаркое октябрьское солнышко еще золотило своими лучами огромный парк, раскинувшийся за домом, мы гуляли с Елизаветой рука об руку, а сзади на почтительном расстоянии за нами следовали четыре стража. Мы сели на ту скамью, где чуть ли не двенадцать лет назад я вручила ей рубиновый перстень, подарок матери. Неужели так быстро бежит время? И все же я молилась, чтобы оно бежало еще быстрее: чтобы поскорее вернулся Джон, чтобы прекратилось (если это возможно) правление Марии, и моя девочка заняла трон. Предательские мысли. Когда-то я жалела Марию Тюдор, но теперь поистине бунтовала, желая ее падения.