Игольное ушко - Кен Фоллетт

– В самом деле? – из чистой вежливости отозвался Фабер.

– Позже на «харрикейны» мы тоже начали ставить пушки, но «Битву за Британию»[22] выиграли именно «спитфайеры».

Фабера начало выводить из себя это бахвальство.

– И сколько же вражеских самолетов сбили лично вы?

– Я лишился ног, едва закончив обучение.

Фабер всмотрелся в его лицо: вроде бы бесстрастное, но кожа на нем натянулась от напряжения так, словно готова была лопнуть.

– Нет. Я не убил ни одного фашиста. Пока, – добавил Дэвид.

Теперь Фабер по-настоящему насторожился. Он понятия не имел, о чем догадался или что мог обнаружить Дэвид, но сомнений не оставалось – хозяин что-то задумал, и причиной тому была не только ночь, проведенная Фабером с его женой. Он осторожно развернулся в сторону Дэвида, уперся ногой в проходивший по полу машины выступ трансмиссии, а правой рукой, словно невзначай, обхватил себя за левое предплечье. И ждал.

– Вы интересуетесь самолетами? – спросил Дэвид.

– Нет.

– А между тем, как я слышал, это превратилось в почти повальное увлечение – наблюдать за самолетами, как раньше за птицами. Народ покупает справочники, чтобы отличить одну модель от другой. Многие целыми днями готовы валяться на спине и смотреть в небо через бинокли. Вот я и решил, что вы, быть может, тоже такой энтузиаст.

– С чего?

– Что «с чего»?

– С чего вы взяли, будто меня это может интересовать?

– О, даже не знаю. – Дэвид остановил машину, чтобы прикурить сигарету. Они находились как раз посреди острова, в пяти милях от коттеджа Тома и в тех же пяти – от дома Роузов. Дэвид уронил спичку на пол. – Вероятно, я так подумал из-за пленки, которую нашел у вас в кармане куртки…

Еще не закончив фразу, он щелчком пальцев метнул горящую сигарету в лицо Фаберу и потянулся к висевшему над лобовым стеклом ружью.

26

Сид Криппс посмотрел в окно и сквозь зубы выругался. На лугу стояли американские танки – штук восемьдесят, не меньше. Он понимал, что идет война и все такое, но лучше бы они все же посоветовались с ним. Он охотно предоставил бы военным другое пастбище, где трава была не такая сочная. Однако теперь чертовы гусеницы фирмы «Катерпиллер» наверняка погубили его самый лучший выгон для скота.

Он вставил ноги в сапоги и вышел наружу. В поле трудились несколько солдат-янки, и ему стало интересно, заметили они быка или нет. Но, добравшись до ограды, Сид вдруг остановился и озадаченно поскреб в затылке. На его глазах происходило нечто весьма необычное: не танки уничтожали его траву и оставляли глубокие следы гусениц. Это солдаты изображали танковые следы с помощью замысловатого инструмента, напоминавшего борону.

Пока Сид пытался сообразить, что к чему, танки попались на глаза быку. Он несколько секунд тупо смотрел на них, затем стал рыть землю копытом, а вскоре побежал, опустив голову. Он собирался напасть на танк!

– Глупая скотина, ты же себе шею свернешь, – пробормотал Сид.

Солдаты теперь тоже смотрели на разогнавшегося быка. Им все это казалось чрезвычайно забавным.

Со всего маху бык врезался в танк, угодив рогами в наиболее защищенную броней часть и проткнув ее насквозь. Сиду оставалось только надеяться, что британские танки прочнее американских.

Когда же бык высвободил рога, раздалось громкое шипение, и танк сник, как лопнувший воздушный шар. Американские солдаты буквально попадали друг на друга от смеха.

Все это выглядело очень странно.

Персиваль Годлиман торопливо пересекал Парламентскую площадь, держа под мышкой зонтик. Плащ он надел поверх строгого официального костюма в тонкую полоску, а его черные штиблеты были начищены до блеска – по крайней мере они казались такими, до того как он попал под дождь. В конце концов, не каждый день (а если подумать, то и не каждый год) удостаивался он личной аудиенции у мистера Черчилля.

Кадровый военный, несомненно, на его месте сейчас бы очень нервничал, зная, что несет столь скверные новости Верховному главнокомандующему вооруженных сил страны. Годлиман не тревожился совершенно – известному ученому-историку, убеждал он себя, не пристало опасаться военных и политиков, если только их взгляды не расходились радикально именно на исторические события. Нет, нервы он держал в узде, но все же беспокоился, определенно беспокоился.

Он размышлял о тех огромных усилиях, предусмотрительности, старательности, деньгах и труде, которые уже были вложены в создание стопроцентно фальшивой первой группы армий США, якобы развернутой в Восточной Англии. Они постелили четыреста одних только «взлетно-посадочных полос», изготовленных из серого брезента; множество деревянных конструкций на пустых бочках из-под нефти изображали флотилии в заливах и устьях рек; тщательно изготовленные надувные макеты танков, пушек, грузовиков, бронемашин и даже свалок использованных боеприпасов разместили в нужных местах. В провинциальных газетах печатали жалобы от несуществующих местных жителей, которых возмущал упадок нравов среди молодежи с прибытием в их края тысяч американских военнослужащих. В Дувре соорудили целую нефтеналивную гавань, спланированную лучшими британскими архитекторами и построенную из фанеры и старых канализационных труб художниками-декораторами с киностудий. Перевербованные германские агенты посылали в Гамбург продуманные до последнего слова донесения, а в эфире шел постоянный радиообмен, предназначенный для станций прослушивания противника, причем тексты для радиограмм писали профессиональные литераторы и поэтому среди них можно было найти, например, такой: «Королевский пехотный полк обнаружил незаконное проникновение в багажном вагоне на место своей дислокации десятков женщин из числа гражданского населения. Штаб полка просит ответить, что с ними делать. Прихватить с собой в Кале?»

И не было сомнений: обман в значительной степени оказался успешным. Многое указывало на то, что немцы попались на крючок. Но теперь вся столь блестяще осуществленная операция оказывалась под угрозой срыва из-за одного-единственного треклятого шпиона – немецкого агента, которого Годлиман не смог обезвредить. Именно это, несомненно, и послужило причиной его сегодняшнего вызова к Верховному главнокомандующему.

Своими по-птичьи короткими шажками он миновал Вестминстер и узким проходом подошел к двери с номером 2 со стороны Грейт-Джордж-стрит. Вооруженный охранник, пост которого располагался за стеной из мешков с песком, проверил его пропуск и жестом показал, что он может войти. Годлиман пересек вестибюль и спустился по лестнице в подземную штаб-квартиру Черчилля.

Это напоминало спуск под верхнюю палубу огромного боевого корабля. Защищенный от бомб железобетонным потолком толщиной четыре фута, бункер был также снабжен прочнейшими металлическими дверями и колоннами из крепчайшего старого дерева. Когда Годлиман вошел в увешанную картами приемную, стайка молодых людей с торжественно-серьезными лицами покидала располагавшийся дальше по коридору конференц-зал. Провожавший их секретарь сразу заметил Годлимана.

– Вы очень пунктуальны, сэр, – сказал помощник. – Он готов вас принять сразу же.

Годлимана провели в небольшой и очень уютный зал, где полы были застланы коврами, а со стены смотрел портрет короля. Пропеллер электрического вентилятора гонял по помещению клубы табачного дыма. Черчилль сидел во главе длинного, отполированного до зеркального блеска стола, центр которого украшала статуэтка фавна – эмблема той самой созданной Черчиллем секретной организации, которая и разрабатывала все схемы дезинформации, – Лондонской секции контроля.

Годлиман заранее решил не отдавать честь по-военному.

– Садитесь, профессор, – предложил Черчилль.

И Годлиман вдруг понял, что, отнюдь не будучи крупным от природы мужчиной, Черчилль умел сидеть как человек массивного телосложения: выгнув плечи, положив локти на ручки кресла, опустив подбородок и широко расставив ноги. Одет он был в короткий черный пиджак в светлую полоску, какие носят юристы, полосатые серые брюки, синий в горошек галстук-бабочку и ослепительно белую сорочку. Несмотря на все потуги казаться здоровяком, он никуда не мог спрятать руку, в которой держал «вечное перо», – очень изящную руку с длинными пальцами. При этом розовым цветом лица он напоминал младенца. В другой руке он держал сигару, а на столе перед ним, рядом с кипой бумаг, стоял бокал, жидкость в котором очень походила на виски.

Он делал пометки на полях какого-то машинописного текста, по временам что-то бормоча себе под нос. Годлиман не испытывал перед этим человеком, которого многие почитали великим, никакого трепета. Как государственный деятель в мирное время Черчилль оказался, с точки зрения профессора, катастрофически плох, но теперь выяснилось, что он обладал качествами, необходимыми лидеру нации в годы войны, и Годлиман не мог не уважать его за это. (Черчилль сам постоянно твердил тем, кто пытался именовать его «Британским львом», что он вовсе не лев, а лишь получил возможность порычать, и Годлиман счел это совершенно справедливой самооценкой.)