Совдетство 2. Пионерская ночь - Юрий Михайлович Поляков

он, исколовшись, отпустил его погулять в лес, взяв со зверька честное пионерское слово, что тот к утреннему горну непременно вернется на место в живой уголок. Сердобольный Пашка был потрясен вероломством прожорливого обманщика, подло вильнувшего хвостом.

– У ежа нет хвоста, – возразил Козловский.

– Есть, но очень маленький, как у черепахи.

– Летающей?

– Ты помнишь?

– Конечно! Разве можно такое забыть!

И тут донесся возмущенный клекот Эммы Львовны:

– Прекрати сейчас же! Живодер проклятый!

Отряд остановился, развернулся, рассыпался и с неодобрительным интересом наблюдал за тем, как тираннозавр, замыкавший строй, догнал ежа, тот от испуга свернулся клубком, и Аркашка теперь катил его перед собой, как мяч.

– Отпусти немедленно! – завопили девчонки.

– Пожалуйста!

Мучитель мыском послал колючий клубок в темную чащу. А Голуб громко скомандовал:

– В колонну по двое становись! Оставить разговоры! Шагам марш!

Мы нехотя построились и снова двинулись по тропе.

– Какой же ваш Жаринов гад! – возмутилась Нинка.

– Это точно! Одно слово – Вонираж…

– Да уж…

Я вдруг вообразил, будто в Подмосковье появились небывалые ежи с ядовитыми, как у некоторых тропических рыб, шипами, которые способны проколоть даже плотную резину кед. Аркашка, поиграв в футбол несчастным животным, поранился и умер в корчах. Поделом! Известный живодер, он еще в первую смену поймал ужа, заползшего в лагерь с просеки, отрезал ему перочинным ножом голову, которой целый день пугал девчонок, чуть не падавших в обморок. Кроме того, злодей снял с пресмыкающегося, как чулок, чешуйчатую шкуру, собираясь сделать из нее себе ремень, но она быстро испортилась на жаре, в палате повис жуткий запах, это заметила во время обхода медсестра, раскричалась, подозревая, что кто-то утаил колбасу, привезенную родителями. И шкурку пришлось выбросить в лес на радость муравьям…

Наша колонна снова двинулась по широкой тропе. Луна опять спряталась, стало темно, и только два фонарных луча, сильный и слабенький, чуть-чуть рассеивали шевелящийся мрак.

– Тебе не страшно? – шепотом спросила Нинка.

– Вроде, нет.

– А ты разве темноты не боишься?

– Не боюсь, – соврал я. – Только не надо в нее вглядываться.

– Почему?

– Если ты смотришь в темноту, то и она смотрит в тебя.

– Фантазер!

– Смотрите, смотрите! – крикнул Тигран.

Отряд дружно оглянулся: костер на Большой поляне снова встал в полнеба, тут явно не обошлось без бензина, который в канистре притащил Лысый Блондин.

– Ох, и дадут же они сегодня жару! – вздохнула Нинка.

– Могут… – ответил я, отыскивая в рядах Ирму.

– Ты на будущий год сюда приедешь?

– Конечно. Куда я денусь…

– А Комолова – нет. Ей отец в «Артек» обещал путевку достать.

– Мне-то что?

– Я думала, тебе интересно.

– Зря ты так думала…

Лида однажды пыталась отправить меня в «Артек», но ей объяснили, что для этого ребенку надо быть круглым отличником, вести большую общественную работу и заниматься спортом, да еще получить кучу характеристик и рекомендаций. А еще лучше иметь «волосатую руку», то есть знакомства и связи.

– Все у нас по блату! – мрачно пробурчал Тимофеич. – Куда идем?

14. Праздник кончился

Мы вернулись в темный, тихий лагерь через «лесную калитку» – железную дверь в сплошном бетонном заборе. Это настоящая стена, такая высокая, будто ожидается нападение врагов-кочевников. Но почему – ожидается? Был же набег, милицию с собаками вызывали…

А вот край территории, выходящий на просеки и ржаное поле, считается почему-то безопасным, он тоже обнесен бетонной изгородью, но она гораздо ниже и не сплошная, а с вертикальными прорезями – сквозь них можно легко просунуть руку и даже ногу, но голову невозможно. Два года назад в седьмом отряде объявился мальчик с таким крошечным размером панамы, что легко мог вставить в щель свою тыкву, слегка лишь царапая уши. Сначала вундеркинд делал это безвозмездно, упиваясь славой, потом стал требовать в награду конфеты, причем только шоколадные. В конце концов, у него загноились раненые мочки, подорожник не помог – и он угодил в изолятор, откуда вышел замотанный бинтами, как Щорс. На этом представления закончились.

– Еще кто-то будет? – строго спросил Семафорыч, пропустив последнего пионера и задвигая с лязгом засов.

– Четвертый отряд на подходе, – ответила Эмма Львовна. – А тебя разве, Семен Афанасьевич, не позвали на праздник? – Она со значением кивнула в сторону Большой поляны.

– Нам никак. Мы на посту! – гордо ответил сторож. – Может, под утро поднесут рюмочку. Не откажемся. А вы-то чего от стола ушли?

– Детей надо укладывать.

– Укладывай – не укладывай – разве ж кто в последнюю ночь спит!

– Это верно, – вздохнула воспитательница. – Да и не хочется что-то…

– Это верно, – кивнул страж железной двери. – Первая коло́м, вторая соколо́м, третья ясным со́колом…

– Золотые слова! – подтвердил Голуб, заталкивая в проем зазевавшегося Жиртреста.

Лагерь был темен и пуст. Малышня, побаловавшись своим костерком на Ближней поляне, давно уже угомонилась. Фонари вдоль дорожек не горели, но в лунном свете кое-что вокруг можно было рассмотреть. Вдали темнел силуэт трибуны и уходила в небо мачта, казалось, к линейке пристала яхта с убранными парусами. Флага внизу не было, его сегодня спустили, отвязали и до открытия третьей смены унесли на хранение в пионерскую комнату, где заседает совет дружины. В течение 23 дней красное полотнище и ночью оставалось на тросике, дожидаясь утренней линейки, и только в сильный дождь флаг прятали в помещение.

От трибуны в разные стороны расползались серые асфальтовые дорожки. Огибая вспученные клумбы и светящиеся в полутьме березовые стволы, они терялись во мраке. Лица знаменитых пионеров на железных щитах, установленных вдоль аллеи героев, ночью стали неразличимы, светлела только Золотая Звезда на груди Лени Голикова. Гипсовая «читающая девочка» склонилась, пытаясь что-то разглядеть в своей белой книге с отбитым углом. Трубач, вскинув горн, напоминал мальчика, который пускает мыльные пузыри и только что выдул в небо золотой шар луны…

Получив десять минут на подготовку ко сну, отряд разбрелся – кто в умывалку, кто в «белый домик», кто сразу в палату: многие пацаны, пока брели к лагерю, успели сбегать в кустики…

– Время пошло! – предупредил Голуб, глянув на часы. – Опоздавшие будут наказаны по закону джунглей!

– Интересно, Анаконда знает, что он детей бьет? – тихо спросил я Лемешева.

– Она знает все, – уверенно ответил он.

– А если написать в «Пионерскую правду»?

– Можно, но не нужно…

…Мы с другом Лемешевым стояли, задрав короткие штанины и направив стрекочущие струйки в темные отверстия, вырезанные в дощатом полу. Потревоженное нами зловонное месиво внизу, казалось, ворочается и скворчит, будто живое.

– А ты знаешь, что будет, если бросить туда дрожжи? – задумчиво спросил Пашка.

– Знаю…

По углам нужника белела хлорка, похожая на весенний ноздреватый снег. На полу валялось несколько не использованных по назначению лопушков мать-и-мачехи: ее нижняя бархатистая сторона словно специально создана для туалетной надобности, впрочем, можно обойтись и большими подорожниками, но их глянцевая поверхность всегда почему-то холодная, как лягушка. Это неприятно. Аркашка однажды жестоко подсунул Засухину большие листки крапивы, бедняга с воплем выскочил наружу и обежал пол-лагеря, пока перестало жечь.

– Как ты думаешь, там кто-нибудь водится? – Пашка кивнул на дыры, напоминавшие