Лучшее (сборник) - Роман Трахтенберг

О делах, кстати, я тоже не забывал. Периодически позванивая на Родину, я запускал слух, оповещая как можно больше знакомых, что нахожусь практически в райском месте, и здесь так хорошо, что о возвращении в холод и слякоть мне даже думать не хочется. Эффект это производило правильный. Народ начинал активно интересоваться, как ко мне добраться, смогу ли я встретить и вообще… если они вдруг тоже соберутся. «Конечно, – говорил я, – но проблем!» О деньгах пока помалкивал.

Незаметно летело время. Я бодро вживался в новую реальность и постигал основы маата. Маат – для тех, кто не в курсе, – это основополагающее понятие местной философии. В целом он определяет порядок мироздания и уклада жизни, а на практике является эдаким сводом морально-этических правил и понятий, которые определяют, как и что в жизни должно быть правильно организовано. Эта культура была унаследована населением Нубии еще от древних египтян и своеобразно трансформировалась веками под воздействием окружающей действительности, впитывая в себя поочередно иудаизм, ортодоксальное христианство, католицизм, магометанство, социализм, и, наконец, в данный момент, резко устремилась в нецивилизованный капитализм, активно приобщаясь к великой американской мечте. Если же не углубляться в истинный смысл сей многовековой мудрости, а подходить чисто на бытовом уровне, просто как к общепринятым традициям, маат практически является для нубийцев руководством к действию и ответом на извечный, кстати, интернациональный вопрос: «Кто, кому, за что и сколько должен, и как, когда и почему это следует отдавать или не отдавать вовсе?»

Обещание или данное слово в этих местах оказалось делом чести. Очень важно, что человек говорит, но еще важнее, что именно при этом он имеет в виду, а это, порой, как говорят в Одессе, уже «две большие разницы». Слово «бокра», например, формально означает на арабском языке «завтра». Но, согласно маату, оно отнюдь не всегда несет на себе привычную для нас смысловую нагрузку. Поэтому, если здесь кто-нибудь говорит, что обязательно сделает что-то именно «завтра», это, скорее всего, значит, что обещающий действительно готов это сделать, но, скажем, в течение текущей недели или в начале следующей. Если речь идет о послезавтра (по-арабски «бадабокра»), это значит, что он в принципе не возражает против самого факта, но когда произойдет это событие, он не знает, посему, как приличный человек, точно и не говорит. Если же предложение заканчивается словами: «Бокра ин ша Алла» («завтра, если Аллаху будет угодно»), – то всем здесь сразу становится ясно, что это однозначно не что иное, как вежливое «никогда» или просто «забудь об этом, приятель». Понятно, что совершенно неприлично в данной ситуации требовать от человека то, что он совсем не обещал, а в последнем случае даже ясно дал понять, что вовсе не намерен этого делать.

Несмотря на массу подобных условностей, отношения между людьми в Халаибе сохранялись крайне теплыми и даже напоминали семейные. Городок был молодой, маленький и бурно развивался как туристический центр. Практически все его жители были приезжими, при этом, вероятно, вследствие своей национальной повышенной открытости, доброжелательности и просто феноменальной коммуникабельности, все друг друга хорошо знали и держались единой дружной стайкой. Много того: что для них было вполне естественным, воспринималось мной как местная экзотика, и я был крайне удивлен, что окружающие понимали это и вовсе не настаивали на том, чтобы я вел себя так же, как все. Столкнувшись с каким-либо затруднением, мне просто объясняли, что у них это принято «вот так», но в случае со мной можно сделать как-нибудь по-иному, как делают, например, там, откуда я родом. Пускай у нас с тобой будет «так», главное, чтобы все при этом остались довольны и никто не чувствовал себя обиженным или обманутым. На самом деле, мне было все равно, каким образом что делать, и я, в большинстве случаев, с удовольствием принимал здешние правила игры, сталкиваться с которыми приходилось просто на каждом шагу.

Покупая как-то в очередной раз фрукты на базаре, я подошел к первой же попавшейся лавчонке и не успел поздороваться, как из-за соседнего лотка ко мне вихрем подлетел низкорослый смуглый торговец и начал просто оттаскивать меня за руку, оживленно объясняя что-то при этом своему коллеге. Собралась аудитория. Из прений я с удивлением выяснил, что являюсь личным другом другой лавки, потому что несколько раз брал там товар и получал значительную скидку. На этом основании, согласно местным традициям, я и впредь должен был отовариваться только в ней. В противном случае продавец дружественной мне лавки будет на меня сильно обижен. И хотя мне при этом абсолютно ничего не грозит, в глазах окружающих я буду выглядеть в этой ситуации некрасиво, о чем еще пару дней мне бы и было неоднократно рассказано всеми вокруг, естественно, занимающими справедливую сторону моего тоже уже друга – лавочника.

– Так там дешевле, – аргументировал я.

– Но проблем, май фрэнд! – заверещал запыхавшийся торговец. – Флюс ма фиш мушкеля! Ма фиш флюс – ю май фрэнд, ай ер фрэнд!.. [24]

Он тут же снизил цену для меня на все просто вдвое относительно соседа и сообщил, что вообще готов бы был отдать мне бесплатно, но бизнес есть бизнес. Виноград на самом деле у него был не очень, и я показал пальцем на соседнюю лавку.

– Но гуд? [25] – переспросил он, демонстрируя мне каждую свою гроздь.

– Миш квайс [26] ,– цыкнув по-местному языком, подтвердил я.

– Момент, сэр.

Он тут же метнулся к соседу и принес мне то, что я хотел.

– Хау мач? – спросил я.

– Би кэм? – крикнул продавец соседу.

– Талята гиней, – ответил сосед.

– Сри энд хав, – перевел мне продавец.

– Ту, – сказал я.

– Тнин, – крикнул мой продавец соседу.

– Мэши, – отозвался тот.

– Ту энд хав [27] ,– подытожил мой.

– Мэши, – собезьянничал я, отсчитывая две с половиной гинеи.

– Ты отличный парень, – засмеялся мой новоиспеченный друг, сообразив, что я раскусил его хитрость, и, попрощавшись со мной, сразу принялся рассказывать о случившемся всему базару.

Как оказалось, «друзья-продавцы» – это еще полбеды. Достаточно завести их в каждой лавке, и свобода выбора практически обеспечена. С «друзьями-хозяевами» дела обстояли несколько замороченнее. Немного упрощало ситуацию то, что владельцы магазинов, ресторанов, кофеен, как богатые люди, в отличие от продавцов, так активно в друзья не навязывались, хотя иностранцев тоже не сторонились, по имущественному, вероятно, цензу. Любой европеец ведь здесь был просто богачом, а богачи всего мира, как, впрочем, и пролетарии, склонны к объединению. В отличие от продавцов, хозяева, действительно, так или иначе становились если не друзьями, то просто знакомыми. Куда деться – город-то маленький. Я знал их имена, они – мое, и мы периодически сталкивались в барах, ресторанчиках, на дискотеках, а то и вовсе совместно проводили время, ужиная или попивая пиво. Загвоздка была в том, что по всем местным понятиям друг не может продавать что-либо другу, закон гостеприимства обязывал его всем угостить или все подарить. Поэтому, заходя в лавку к «другу» за сигаретами, я первое время никак не мог сообразить, почему в момент расчета он чувствовал себя как-то неловко, вяло отказывался от денег и постоянно пытался насовать мне в карманы всякую мелочевку типа спичек конфет или календарика. Для решения этой на первый взгляд неразрешимой проблемы здесь, оказывается, действовала веками отработанная система продавцов или уличных мальчишек. Продавец – не хозяин, он может и должен брать деньги с любого, вне зависимости от его отношений с боссом. Тут все понятно. А вот где хозяин и продавец выступал в одном лице, на помощь приходили уличные мальчишки. За небольшую копеечку они с удовольствием бегали за сигаретами, водой, мороженым, колой и тому подобным, ограждая двух уважаемых людей от мелочных денежных отношений между собой. При этом вознаграждение за это было честно заработанными деньгами, называлось амуля, а не позорно выпрошенный бакшиш, и являлось предметом мужской гордости.

Кстати, опять же, насчет денег. Как выяснилось позже, понятие цены в этом чудном для нас мире не существовало вовсе. «Видишь ли, Эб, – как-то однажды поведал мне владелец сети ювелирных магазинов, – цены как таковой нет. Н кто ведь не может знать, что, сколько и когда стоит. Как оценить, например, глоток воды? Он равен порой в пустыне человеческой жизни, которая, в свою очередь, бесценна по сравнению со всеми богатствами, а иногда вода не стоит ничего. Так же и золото. Поэтому цена – это некоторая абстрактная сумма, которая рождается в голове продавца, когда он смотрит на покупателя. Общаясь на базаре, люди практически объясняют друг другу, насколько им необходим тот или иной предмет, и за сколько сейчас его готовы уступить. Зайди в другой раз, и все будет по-иному». Я сразу вспомнил, как действительно однажды Мухаммед пытался продать мне футболку по тройной цене, аргументируя это какими-то сегодняшними непредвиденными расходами, абсолютно, на мой взгляд, не связанными с футболкой. Он просто, оказывается, не мог в тот момент уступить мне ее дешевле. Такой у него получался расклад. Через пару дней я ее все-таки купил, причем даже дешевле, чем рассчитывал.