Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941–1943 - Курцио Малапарти

Меня всегда очень интересовал созданный коммунизмом тип человека. Во время своей поездки в Советскую Россию меня больше всего поразили не социальные и общественные достижения, не столько внешняя сторона этого коллективного общества, а его внутренние духовные качества, новый «тип человека», «человека-машины», эволюционировавшего за двадцать лет марксистской дисциплины, движения стахановцев, суровости ленинизма. Меня поразила моральная жестокость коммунистов, их чрезмерная увлеченность теорией, их пренебрежение болью и смертью. (Разумеется, я говорю о подлинных и последовательных коммунистах, а не о том многочисленном классе партийных и профсоюзных функционеров, государственных служащих, сотрудниках промышленных и сельскохозяйственных предприятий, которых тоже много живет в России и которые под маской новых названий, новых методов прячут собственные слабости, эгоизм, крючкотворство – словом, все то, что характеризуется словом «обломовщина» или термином «мелкая буржуазия».)

– Моей жизненной целью является борьба с обломовщиной, – писал Ленин.

Обломов является героем знаменитого романа Гончарова и воплощает в себе лень, праздность, фатализм русского буржуа (скорее вырождающегося дворянства. – Ред.), – словом, все те качества, которые и являются синонимом слова «обломовщина». Коммунисты, обороняющие Ленинград, явно сделаны из совсем другого материала, отличного от многочисленных «обломовых» в их партии и государстве. По большей части они экстремисты и фанатики. Европейские народы могут лишь приблизительно представлять себе то, как далеко может простираться неиссякаемый фанатизм настоящих коммунистов.

За несколько последних дней бригады ополчения из рабочих и моряков буквально истекли кровью в нескольких отчаянных контрнаступлениях на немецком участке фронта, который протянулся от Шлиссельбурга до Петергофа[79]. Обстрелы, окрашивавшие небо над городом в медный цвет, являлись результатом создаваемого немецкой артиллерией заградительного огня, предназначенного для того, чтобы отрезать штурмовые подразделения рабочих от их тылов. Шла по-настоящему яростная битва, и потери советской стороны в ней были просто ужасающие. Бригады ополчения старались прорвать стальное кольцо блокады любой ценой, или, по крайней мере, они надеялись измотать немецкие войска и тем самым задержать их весеннее наступление. Большая часть атакующих войск была представлена регулярными подразделениями Красной армии, но ядро штурмовых частей состояло из рабочих и моряков. Это была настоящая бойня специалистов, стахановцев, технического состава – элиты рабочего класса Советской России.

Если представить себе тот настойчивый изнурительный труд, жертвы и лишения, годы и годы технического отбора, что требуются для того, чтобы превратить простого крестьянина, разнорабочего на стройке, любого трудящегося, занятого неквалифицированным трудом, в искусного мастера, специалиста, «технического специалиста» в истинном современном значении этого слова, то можно прийти в ужас при мысли об этой массовой бойне рабочих, лучших рабочих в СССР. Столицей революции, советской «горной вершиной», международной «коммуной» является не Москва, а Ленинград. И именно здесь, в Ленинграде, более, чем на любом другом участке протяженного русского фронта, сражаются и погибают рабочие, защищая революцию.

Глава 26

Могила в пригороде Ленинграда

Куоккала, напротив Кронштадта, апрель

В прошлом году, во время югославской кампании, я провел Пасху среди турецких жителей острова Ада-Кале, расположенного посреди Дуная, куда я отправился, чтобы стать свидетелем того, как будут взламывать «Железные ворота». Немецкие штурмовые подразделения переправились через реку и штурмом овладели сербским берегом; а я остался на острове в ожидании катера, который должен был отвезти меня на румынский берег. Стоял теплый и яркий воскресный день, но мое сердце было наполнено печалью, пока я бродил среди толп простых турок, вдоль по улице, где стоял тяжелый запах рахат-лукума, доносившийся из окон жалких маленьких кондитерских, смешиваясь с тонким ароматом легкого табака, что в восточных странах известен под названием «борода султана». В то военное время на острове Ада-Кале было трудно с продовольствием, и мне пришлось довольствоваться двумя ломтиками рахат-лукума и парой чашечек кофе.

В этом году, напротив, я провожу Пасху среди финских солдат, дислоцированных в окопах у Териоки[80], Келломяки[81] и Куоккала[82], на участке берега напротив Кронштадта. И впервые после моего прибытия на фронт под Ленинградом небо было абсолютно ясным. Ни единого облачка, ни малейшей тени тумана, который омрачил бы это безграничное пространство синего глянца.

Ночь я провел на вилле (даче), где разместился штаб войск, действовавших у Келломяки, которая до революции принадлежала одной из знатных петербургских семей. В отличие от большинства вилл, что украшают это элегантное место, это здание было построено не из дерева, не из ели или сосны, а из камня и кирпича. Внутри дом оказался украшен теми роскошными, причудливыми, фривольными и вместе с тем комическими безвкусными картинами, что характерны для русских домов второй половины ХIХ столетия. И этот дурной вкус, в отличие от Италии, Франции или Германии, так и не претерпел изменений и в начале нынешнего ХХ века. Оставшись неизменным, остановившись в своем развитии на переломе эпох, он ни на йоту не сделал уступок пришедшей позднее моде на утонченный и чуть кокетливый «цветочный» стиль. Стены, отделанные под мрамор, оштукатуренные колонны с позолоченными капителями, огромные, необычно высокие камины белой майолики с барельефами в стиле неоклассицизма (Минервы в золоченых шлемах, двуглавые орлы, короны с вычурными монограммами, зеленые и синие глазурные гербы и обнаженные ангелы, выглядевшие так, что я бы назвал их по-русски «беспартийными», то есть «политически нейтральными») – все это навеяло на меня такой сладкий сон, какого у меня не было с конца февраля.

В ту ночь, после страшного дня на фронте под Александровкой, я чувствовал себя смертельно уставшим после того, как сопровождал туда моего друга графа де Фокса, испанского посла в Хельсинки, прибывшего на фронт, чтобы побеседовать с группой испанских красных, захваченных в плен финнами. Для нас подготовили постели, где мы спали рядом, на зеленом сукне бильярдного стола с огромными спиральными ножками, напоминавшими купола церкви Василия Блаженного[83] на Красной площади в Москве. Вытянувшись рядом с испанским послом, я позволил своим мыслям сосредоточиться на тех Минервах, на орлах, гербах, золоченых капителях и на счастливой и трагической жизни царской знати.