Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич

Не смотря на удаленность мыса от Росса, Кусков отправил туда отряд на помощь терпящим бедствие. Снять «Ильмену» с мели не удалось, но груз и люди были спасены. На байдарах и малых судах все было вывезено в Росс, а бриг пришлось сжечь.

– Ну что, Христа просфорчик! – подтрунивал Сысой над Христофором Банземаном, вернувшимся в Росс. – Была твоя женка, стала моя. Хочешь вернуть – бери с приплодом!

Прусак смущенно посмеивался, поглядывая на бывшую женку. Она ходила с важным видом, выпячивая живот и задирая нос, гордясь тем, что стала настоящей женщиной: ничего, что только с третьим мужем.

С верфи наконец-то спустили на воду первое судно, построенное в Россе из Калифорнийского дуба, это был галиот «Граф Румянцев». Банземан с Хлебниковым осмотрели его, вывели в море, погалсировали ввиду крепости и вернулись. Прусак не показывал восторга. Строили галиот из сырого дуба, а он в Калифорнии не такой крепкий, как в России. Доски стали гнить еще на верфи, в море обнаружилась течь, и надо было ремонтировать совсем новое судно.

Очередная неудача уже не сильно опечалила Кускова. Все свободное время он проводил в саду и на бахчах, там у него все получалось. Осенью возле крепости собрали пять сотен арбузов и редкое судно, идущее на Ситху, уходило без овощей и сладостей Росса. На другое лето правитель предполагал собрать урожай вдвое больше. Множился скот, и только пшеницу да соль по-прежнему приходилось закупать у миссий, потому что выпаренная из морской воды для засолки рыбы и мяса не годилась.

Рабочих рук для полевых работ не хватало. Местные индейцы все неохотней помогали во время сезонных работ. При крепости жили особняком пять индейских семей, отложившихся от своих деревень: мужчины пасли скот, женщины работали на огородах. К ним прибились трое мивоков, насильно крещеных миссионерами и бежавших с миссий. Еще двое бежали с южного берега залива и были индейцами племен юма, не связанными родством ни с мивоками, ни с помо. Кусков принял их, но держал в стороне от крепости, под началом якутов они пасли скот. Правителю конторы очень не хотелось портить добрые отношения с францисканцами, а те все настойчивей спрашивали, нет ли у него беглых пеонов. Монахи приезжали одетыми в повседневные балахоны, опоясанные веревкой, но на иных балахон был такого тонкого и дорогого сукна, что стоил дороже хорошего сюртука. Да и веревки, которыми они подвязывались, были разного вида и качества.

После дождей между крепостью и бухтой вновь были засажены и засеяны огороды, бахчи, на склонах Берегового хребта вспаханы поля. Но Васильев уже не работал, ни при запашке, ни при севе. После ухода «Кутузова» он стал болеть и чахнуть, зиму отлеживался на печи, которую сложил в лучшие времена. Петруха с семьей жил с ним, вместе с женой ухаживал за больным, но Василий не поправился и тихо умер. Сысой с Прохором поминая друга, молча пили ром возле могил Ульяны, Васьки и погибшего Алешки Шукшина, каждый думал и вспоминал о своем, и оба смотрели в море, на котором играли и светились блики солнца.

Подремонтированный галиот, спущенный с верфи Росса, под началом Банземана сходил в Сан-Франциско, поменял товар с «Ильмены» на пшеницу и отправился на голодавшую Ситху.

Пришла пора жатвы, народу для полевых работ не хватало. Охотно занимались огородами только тлинкитки – жены партовщиков, а их было мало. Кадьячки отлынивали, предпочитая шить одежду, собирать рыбу, моллюсков и всякую еду в полосе отлива, женщины помо и мивоков тоже без охоты работали на земле. Кусков послал в береговое селение Сысоя с его разродившейся женкой и Прохора, предлагая жителям за помощь в полевых работах железный котел. Там многие семьи варили желудевую кашу по старинке, бросая в глиняный котел нагретые камни. Но даже железным котлом посыльные не смогли прельстить индейцев к полевым работам.

То же самое произошло в селении Чу-гу-ана. Кусков метался, не зная, что делать: урожай был лучше предыдущих, пшеница начинала осыпаться, огороды зарастали сорной травой, и с каждым днем она становилась гуще. В отчаянии правитель приказал пригнать жителей силой и отправил в селение пятерых служащих с ружьями. Они окружили индейскую деревню, подняли на ноги всех сильных женщин и погнали на поля, мужчины пошли за женами сами.

Прохор злословил и ругался, но вместе со всеми исполнял приказ правителя конторы. Женка Сысоя, как и прежде немного говорившая по-русски, носила на шее зыбку с дочкой и объясняла иноплеменникам, чего от них хотят «талакани». Ссоры не было. Индейцы неохотно, но повиновались. Прохор пристально вглядывался в державшихся особняком, молодых женщин. Одна из них настолько привлекла его внимание, что он переменился в лице. Индеанка, действительно, была хороша: высокая, стройная и статная, держалась с достоинством, как колошская жена тойона или героя, и тем сильно выделялась среди других.

– Кто такая? – спросил он Сысоя и попросил его женку узнать.

Толмачка, покачивая зыбку на животе, подошла, попыталась заговорить. Вернувшись к мужчинам сказала, что длинная – чужая, из племени юма, которых мивоки и помо почти не понимают. Она бежала из миссии и прибилась к здешней деревне. Прохор удивленно присвистнул, причесал пятерней длинные волосы и направился к беглянке. На подходе к полям он уже по-свойски объяснялся с ней знаками. Девка сдержанно и настороженно улыбалась, показывая свое расположение к промышленному.

Индейцы вместе со служащими и партовщиками, неохотно, но поработали. Урожай был сжат, увязан в снопы, перенесен на сушку в овин. Работников накормили сладкой кашей, напоили сладким чаем, дали обещанный котел, особо отличившихся наградили одеялами и отпустили. Они ушли, не показывая обиды или злости, а приглянувшаяся Прохору девка осталась при крепости. На другой день так же, силком на поля пригнали жителей береговой деревни, и они работали наравне со служащими и партовщиками, потом были угощены и награждены. Кусков был зол и печален, жаловался Сысою:

– Противно душе, а иначе нельзя. Без их помощи не обойтись… Скорей бы прислали замену, что ли?!

У Сысоя на душе тоже было пакостно. Когда-то с Васькой они думали, что им, крестьянским детям, жившим, между промыслами, на заимке Филиппа Сапожникова не в обузу поднять настоящее хозяйство, была бы земля да благодатная погода. Они попали в Калифорнию, о которой было столько разговоров, правда не хозяевами, а служащими. Васька умер от бессмыслицы жизни, от которой бежать некуда, на Сысоя вид засеянных полей стал наводить скуку. Прохор – бийский мещанин с рудников, никогда не тосковал по вспаханному полю, но после войны с ситхинскими колошами был в постоянном недовольстве и озлобленности. И вот, он повеселел, даже помолодел с виду.

– С беглянкой живешь? – глядя на него, спрашивал Сысой.

– Жил бы, да не пускает к себе! – чему-то глупо улыбаясь, отвечал дружок. – Если правильно понимаю, – дочь тойона откуда-то с полудня, где мало леса, много песка и камней. Лопочет, как попала на миссию и бежала, но толмачить некому. А девка хорошая, красивая и даже душевная!

– Спрячь её. Монахи и солдаты с миссий чуть не каждый день бывают в крепости, увидят, мороки не оберешься.

Долго скрывать девку не удалось, она была слишком приметной. Миссионерывысмотрели её и стали требовать возврата. Прохор с Сысоем упросили правителя не выдавать беглянку, но с каждым новым приездом падре Хуан все настойчивей наседал на Кускова. Забрать её силой он не мог, но принуждал, придумывая разные хитрости, от которых Росс терпел убытки и вскоре умученный правитель взмолился:

– Иди со своей девкой и с партией на Ферлоны. Рановато для промысла сивучей, но пока будешь промышлять птиц… Ты тоже не приказчик! – обругал Сысоя. – Передовщик из тебя хороший, а приказную работу делаю за тебя я со Старковским. Ведите две партии, устраивайте постоянные станы. Основные промыслы у нас теперь на островах.

О том, сколько бобров было добыто за год, уже не говорили.

– На чем идти, судов-то нет? – удивился Сысой.