Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

— Ударился о бардачок, — повторяет он и разводит руками, демонстрируя своё бессилие перед чужой глупостью.

Он смотрит на меня с такой насмешкой, что хочется закатить глаза и выдать типичное женское «ой всё!», но вместо этого я только недовольно кривлю губы и упрямо не сдвигаюсь с места, когда он спокойно садится на стул и демонстративно небрежно отпивает кофе из стоящей на столе кружки.

— И в машину твою он сел сам?

— Пообещал ему, что дам порулить, — отзывается Зайцев спокойным тоном, а глаза его откровенно смеются надо мной, изо всех сил пытающейся сохранять серьёзное выражение лица.

Кажется, не одну меня предрассветный поезд перенёс на десять лет назад.

— Неправильный ответ, Кирилл, — протягиваю ехидно и ничуть не смущаюсь, когда он хрипло смеётся в ответ, хотя от звуков этих у меня предательски дрожит и вибрирует всё внутри.

Втягиваю носом воздух, убеждая себя, что это лишь для того, чтобы успокоиться. Но сквозь запах булькающих на плите пельменей, лежащей на столе выпечки, успевшего остыть кофе я ощущаю тонкий, еле уловимый хвойный аромат, тянущийся от холодного и мрачного леса и проскальзывающий в кухню через приоткрытое за моей спиной окно.

Раньше путь логики был для меня спасением, единственным надёжным якорем, чтобы не свихнуться. А теперь — инструментом для постоянного самообмана.

— Да сядь ты уже, — его пальцы сплетаются вокруг моего запястья и, пока я растерянно смотрю на них, замечая как контрастно выглядит его загорелая кожа на фоне моей светлой, меня уже куда-то уверенно тянут, подталкивают, усаживают. Табурет легонько пошатывается под моим весом и приходит в равновесие.

Я, вроде бы, тоже.

— Никто не должен возвышаться над тобой? — интересуюсь с усмешкой и прячу руки под стол, где незаметно касаюсь подушечками пальцев пылающего огнём запястья. Проверяю, не обуглилась ли кожа до чёрной сморщенной плёнки. Сжимаю и разжимаю ладонь, чтобы убедиться, что под его хваткой кости не рассыпались хрупкой трухой.

— Там окно открыто, — он отворачивается, чтобы выключить плиту, поэтому не видит, как рассеянно я киваю.

Точно, окно. Я заметила.

— Значит он сам сел в машину, сам ударился о бардачок… поскорее вернуться обратно тоже сам захотел?

— Вроде того, — отзывается Зайцев, — он очень хотел на поезд, но их вне графика не отправляют, так что пришлось трястись в автобусе в сомнительной компании.

— Ты владеешь фантастическим даром убеждения?

— Не назвал бы его фантастическим. Вполне реальный и материальный.

— Деньги, — наверное, в моём голосе слишком явно слышно разочарование таким исходом этой глупой угадайки. И с чего бы? С каких пор мне вообще есть дело то того, как он решает свои проблемы? С каких пор я начала думать, что он способен на что-то большее, чем щедро отвалить папочкиных денег?

С каких пор в моих глазах он перестал быть зарвавшимся от власти и упивающимся вседозволенностью ублюдком?

— Неправильный ответ, Ма-шень-ка, — он качает головой, словно тоже разочарован моим предположением, а я реагирую на эту простую фразу точно так же, как в детстве: выпрямляюсь, напрягаюсь, почти задыхаюсь от паники и желания немедленно доказать, что это лишь одна случайная ошибка в череде правильно данных ответов.

Он, чёрт побери, видит это. Что тогда, что сейчас читает меня, как открытую книгу, и ему ничего не стоит управлять мной через мои же слабости, выпяченные, выставленные напоказ, откровенно выпотрошенные перед ним.

Как иронично, что так тонко чувствующий и понимающий меня человек, единственный кто мог бы помочь мне выбраться из трясины гнетущей ненависти к самой себе, наоборот делает всё возможное, чтобы меня скорее затянуло туда целиком.

— Никакие деньги не способны воздействовать на чужой гонор так же эффективно, как приставленное к виску дуло пистолета.

— В эту концепцию не вписывается разбитое лицо.

— Словесное предупреждение о том, что у меня нет времени дважды повторять свои вопросы не сработало, — хоть Кирилл и забавляется, я вижу — он не врёт. Но что-то не сходится. Как с этими бесконечными столбцами цифр, что я складываю, вычитаю, высчитываю каждый вечер на прокуренной кухне съёмной квартиры

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Думай, Маша, думай. Думай только об этом.

Взгляд замирает на его руках. Цепляется за острый угол алой борозды шрама и пускается в путешествие по всем его плавным изгибам и неровным, рваным краям, которые вонзаются в потоки вен и выкачивают из них капли крови. И они медленно струятся по иссохшему руслу, переливаются бликами под ярким светом лампы и окрашивают шрам в пугающий, вызывающе-яркий цвет.

Из прокушенной губы сочится кровь. Щекочет кончик языка металлическим привкусом, словно нагло и откровенно слизанным с запретной территории, и этот образ гонит всю оставшуюся во мне кровь к низу живота, вызывая болезненное томление.

Пора признать, что думать у меня больше не получается.

Я позволяю себе расслабиться и подпираю подбородок ладонью, мысленной оплеухой перевожу взгляд на клеёнчатую скатерть с местами затёртым и выцветшим рисунком. Давно пора купить новую. Раньше бабушка сама тщательно следила за этими мелочами, но после смерти Ксюши…

— Ему нужны были деньги? — спрашиваю после нескольких минут размышлений, в течение которых он подозрительно терпеливо и покладисто дожидается следующего вопроса, и только постукивающий по краю кружки указательный палец выдаёт нервозность, причины которой мне ещё предстоит понять. Зайцев согласно кивает и мне хочется усмехнуться: Паша и долги это слишком предсказуемо. — Сколько?

— Двести тысяч.

— И с чего он взял, что у меня могут быть такие деньги?

— Я не знаю.

— Не знаешь или не расскажешь?

— Я у него об этом не спрашивал.

Я улыбаюсь, Кирилл хмурится. Его ответы идеально ложатся на правильно расчерченную схему, не дают ни единой зацепки и снова оставляют меня с сухой и фактически бесполезной выжимкой информации. И с неподдающимся логическому обоснованию чувством, что он всеми силами пытается оттолкнуть меня с узкой и извилистой тропинки, ведущей к чему-то ценному и важному.

Несомненно, он понимает, что где-то просчитался, но спокойствие сохраняет мастерски. Тем шире становится вообще не свойственная мне улыбка, из-за которой происходящее сейчас окончательно утрачивает реалистичность и превращается в абсурдную по содержанию галлюцинацию.

— Ты понимаешь, что он не умеет держать язык за зубами? Не знаю, кому он задолжал на этот раз, но все его друзья будут в курсе того, что по Москве на дорогой тачке катается мальчик Кирилл, щедро разбрасывающийся деньгами.

— Ты думаешь, что я дал ему деньги?

— Ты сам сказал…

— Что проблема решена.

— И что там сущие пустяки, — напоминаю укоризненно, пытаясь не свалиться в ту яму, откуда мне вдруг понадобится оправдываться перед ним за сделанные выводы. Хотя ноги, кажется, уже скользят на размытом дождями крае и тело стремительно теряет равновесие.

— Это не подразумевало деньги. Долг ему и правда простят, из города, кроме как сюда, больше не выпустят. И рот открыть не дадут. Или ты предлагаешь разобраться с ним как-то иначе?

Его взгляд прожигает во мне дыру. Огромная чёрная воронка с обуглившимся краями появляется на том месте, где у нормальных людей выставлены на всеобщее обозрение совесть, жалость и сострадание.

Самое время напомнить о том, что это от людей вроде него возвращаются домой со смертельным ножевым ранением и вокруг него случаются фатальные и настолько удобные врачебные ошибки. Это связавшись с ним так и ждёшь, не столкнёт ли тебя кто-нибудь под подъезжающий поезд метро или не случится ли по соседству утечка газа.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Но все тщательно выверенные, умело составленные и чётко обоснованные претензии к нему рассыпаются прахом и тут же развеиваются под лёгким дуновением сквозняка, принесённого с улицы неожиданно по-зимнему ледяным ветром или навеянного близостью того, кто из раза в раз заставляет меня откровенно взглянуть на саму себя.