Мадонна миндаля - Марина Фьорато

— Я, конечно, не врач, синьора, но на твоем месте я бы лучше прихватил эту бутылку с собой в спальню и там выпил, чтобы хоть одну ночь как следует выспаться. Ты ведь толком не спала с той самой злополучной мессы, если не ошибаюсь?

Да, это действительно было так. Спать Симонетта не могла, потому что все время думала о Бернардино и о том, как заставила его уйти. Пока она размышляла об этом, Манодората потихоньку ушел, и она, оставшись в одиночестве, долго смотрела на амфору и недоуменно пожимала плечами, прежде чем все-таки взяла ее и понесла к себе в спальню. Но, уже поднимаясь по лестнице из подвала, она вдруг остановилась, обернулась, и то миндальное ядрышко, которое сперва очистил, а потом отшвырнул Манодората, вдруг звездочкой сверкнуло в темноте… Симонетта снова спустилась вниз, поставила амфору на пол и, встав на колени, стала искать это ядрышко, заодно собирая другие орехи. И, занимаясь этим, впервые с того злополучного воскресенья Симонетта позабыла о своем ноющем сердце.

У нее появилась некая идея!

ГЛАВА 26

ПУТЬ, УКАЗАННЫЙ ДЕРЕВОМ

Нонна сидела в новом кресле-качалке у очага, покачиваясь на изогнутых полозьях и удивляясь удобству, какого никогда не испытывала. Молодой мужчина, которого она уже считала родным, задумчиво смотрел на нее, одной рукой обхватив себя за талию, а на вторую удобно пристроив подбородок. С пояса у Сельваджо свешивался кусок грубой ткани для полировки — почти так же опоясывало его и то голубое знамя, когда Нонна с Амарией его нашли. Некоторое время он, прищурившись, изучал свое изделие, потом спросил:

— Ну что, удобно тебе?

— Восхитительно! — Это была совершенно искренняя похвала, и Нонна улыбнулась, показывая немногие оставшиеся зубы.

Сидеть в этом кресле и впрямь было восхитительно. Как восхитительными казались ей и те новые балки, которыми Сельваджо укрепил их низкую кровлю; светлая, почти белая, кедровая древесина балок так и сверкала в свете очага, и на ней поблескивали липкие капли янтарной смолы. И двери у них в доме теперь были новые и прочные! А старые оконные переплеты, пропускавшие все сквозняки на свете, исчезли без следа! Сельваджо даже пристроил к домику террасу, выходившую прямо на их крошечный дворик, где деловито скребли землю куры. Он вообще постоянно возился с деревом: то собирал хворост в лесу, то рубил дрова, то занимался какими-то очередными прикидками по переустройству их жилища и воплощением своих идей в жизнь. Чудеса так и сыпались у него из рук, он создавал их с неким таинственным образом обретенным умением, которое, как казалось Нонне, не посрамило бы и самого святого Иосифа, отца Господа нашего и первого из всех плотников. На лице Сельваджо наконец расцвела улыбка. Он наслаждался этим моментом окончательного завершения работы и искренней благодарностью Нонны, которая ласково кивала ему, покачиваясь в удобной качалке.

Да, этот парень оказался для них настоящим даром Божьим, и Нонна теперь была вынуждена признать то, чего не понимала прежде, постоянно сравнивая Сельваджо с Филиппе, ибо ей казалось, что сын ее возродился в этом юноше. «Дикарь» вел себя значительно лучше, чем ее дорогой покойный сынок, он вообще оказался очень хорошим человеком. Например, память упрямо подсказывала Нонне, что Филиппо, оставаясь дома, в лучшем случае тупо сидел у огня, вытянув длинные ноги, а потом уходил играть в карты или кости с цыганами, которые после захода солнца обычно собирались под арками Понте Коперто. Филиппо вообще предпочитал проводить свободное время не с матерью, а в обществе этих цыган, возле их костров, хотя городская община давно уже запретила им жечь костры под мостом. У цыган всегда имелись и кости, и сладкое вино, и смуглые девушки, и скрипки, и Филиппо с удовольствием там развлекался, особенно не засиживаясь у материнского очага. Теперь же вечера стали для Нонны самым любимым временем суток. Ах, как приятно ей было подолгу сидеть у огня с Амарией и Сельваджо и наслаждаться теплом очага и своим дружным семейством!

Да и кроме этого причин для радости у нее хватало. Например, недели две назад Сельваджо вдруг обнаружил, что умеет писать. Сидя вечером вместе с Амарией у огня, он вытащил из огня обгоревшую веточку и стал писать на краю камина разные буквы, да так четко и красиво, что стало ясно: он получил образование и, похоже, неплохое. Впрочем, больше всего он обрадовался тому, что теперь сможет научить и Амарию читать и писать, уж очень ему хотелось как-то отблагодарить девушку за то, что она вернула ему дар речи. Однако во время занятий с нею Сельваджо по-прежнему испытывал некое неясное беспокойство. Пока Амария старательно вырисовывала те самые буквы, которые совсем недавно учила его произносить вслух, Сельваджо одолевали бесчисленные вопросы. Откуда он все это знает? Кто научил его писать? Может, он раньше был писцом или нотариусом? А может, школьным учителем?

Во всяком случае, учителем для Амарии он оказался неплохим. Вскоре она уже начала читать, и Нонна, увидев, как быстро развиваются события, принесла из своей спальни фамильную Библию. Сама старушка, разумеется, не могла прочесть текст, написанный на латыни, зато Сельваджо, наугад открывая старинную Книгу, любой текст разбирал мгновенно. Когда он читал им вслух, голос его все еще звучал несколько хрипловато, но речь стала вполне гладкой и правильной, хотя порой мысли его и опережали язык, лишь недавно снова выучившийся произносить слова.

«Блажен всякий, боящийся Господа, ходящий путями Его! Ты будешь есть от трудов рук твоих, блажен ты, и благо тебе! Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоем, сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей. Так благословится человек, боящийся Господа! Благословит тебя Господь с Сиона, и увидишь благоденствие Иерусалима во все дни жизни твоей. Увидишь сыновей у сыновей твоих. Мир на Израиль!»[42]

Сельваджо захлопнул Библию, весьма довольный уроком, думая о том, что Бог не принадлежит одной лишь церкви. И правда, Его вряд ли можно отыскать сидящим среди снежно-белых облаков, как это обычно изображается на всяких фресках, пусть даже и бесценных. Нет его и в чудесных звуках церковных песнопений, исполняемых хором прихожан. Бог — в самых простых вещах: в кистях спелого винограда, в той пище, которую подают семье на ужин, в детях… Сельваджо огляделся, перед ним, как всегда, были милые, освещенные огнем очага лица тех двух женщин, выходивших его и полюбивших, как родного. Вот где средоточие истинной красоты и доброты! — думал он.

По вечерам Сельваджо стал частенько откладывать в сторону нож и очередную деревяшку и читать вслух Библию — притчи или одно из Евангелий. Нонна слушала, кивала и занималась либо штопкой и починкой белья, либо вязала простое деревенское кружево, а Амария упражнялась в письме. Библейские тексты были хорошо знакомы Сельваджо, но вовсе не потому, что он уже не раз прочел их своим слушательницам, а потому, что когда-то знал их наизусть и неоднократно слышал в какой-то далекой церкви. В ушах его и сейчас звучал голос священника, нараспев произносящего слова молитвы, и он понимал, что читает своим женщинам Библию с теми же интонациями, с тем же выражением, понижая или повышая голос в нужных местах — в точности так, как это делал тот священник, скрывающийся теперь в тумане неведомого прошлого.