Мадонна миндаля - Марина Фьорато

Симонетта проснулась от стука чьих-то башмаков, совершенно замерзшая и застывшая. Она приподняла голову, и тут же в висках у нее тяжело и болезненно застучало. Во рту было сухо и горячо, глаза, припухшие после короткого сна, прямо-таки жгло от усталости. С трудом подняв отяжелевшие веки, она узрела перед собой Манодорату, уголки его патрицианского рта были приподняты в веселой улыбке. Чувствуя, что голова слишком тяжела для слабой шеи, Симонетта подперла ее руками и огляделась: ей показалось, что рядом с ней кто-то застонал, и она с удивлением обнаружила, что стонет она сама. Манодората бросил быстрый взгляд на перегонный куб, но ничего не сказал.

— Лесорубы пришли, — сообщил он. — Сказать им, чтобы начинали рубку?

Симонетте показалось, что голос его звучит как-то иначе. Как-то глухо. Она едва ли понимала, что он ей говорит, но на всякий случай кивнула. Манодората подошел к дверям и крикнул своим людям. Симонетте показалось, что крикнул он слишком громко. Потом он вернулся, сел напротив и спросил:

— Ты, похоже, ставила опыты? Так, ответа нет. Можно мне попробовать? — Он указал на чашку с китайским рисунком, и Симонетта, понимая, что кивнуть наверняка не сумеет, просто бессильно опустила веки. Манодората счел это знаком согласия, поднес чашку к глазам, сказал: «Шалом» — и выпил. Воцарилось долгое молчание. Чересчур долгое, и лишь это заставило Симонетту наконец поднять голову и посмотреть на него. На лице Манодораты было написано крайнее изумление.

— Волшебство! Алхимия! — воскликнул он.

— Правда? — испугалась она.

— Такое же волшебство, какое совершили и мои флорентийские евреи, создав из золота эту почти живую плоть. — Он поднял и показал ей свою искусственную руку. — Вот что ты, оказывается, сотворила! Клянусь Иеговой! Но что там такое, в этом волшебном напитке?

— В основном миндаль.

Опухшие, налитые кровью глаза Симонетты встретились с серо-стальными, пронзительными глазами Манодораты, и внезапно обоих охватил испуг, поскольку они одновременно подумали об одном и том же.

— Надо остановить топоры!

Манодората мгновенно вскочил и бросился к двери.

— Ложись и постарайся поспать. Я остановлю их.

Лестница, ведущая в спальню, показалась Симонетте такой же крутой, узкой и нескончаемо длинной, как та винтовая лестница, что ведет в сторожевую башню их замка. Пока она ползла по ней, с улицы до нее доносились громкие крики Манодораты:

— Остановитесь! Не надо рубить! Оставьте эти деревья!

Симонетта и представить себе не могла, что Манодората способен так быстро бегать, и никогда не слышала, чтобы он так громко кричал. Он был похож на ополоумевшего медведя, когда ринулся вон из кухни. И Симонетта, уже упав на постель и закрыв глаза, чтобы хоть немного уменьшить головокружение, наконец-то позволила себе улыбнуться.

ГЛАВА 28

БАШНЯ ЦИРКА

Бернардино начинало казаться, что этот монастырь и есть его дом. В келье у него не было ничего, кроме кровати, распятия и Библии, но ему ничего больше и не требовалось. Рядом с Библией он положил «Libricciolo», альбом набросков, который подарил ему Леонардо и который он всегда возил с собой. Подобное соседство заставило его улыбнуться: поистине странные книги для чтения на ночь! Одеждой в монастыре ему служила простая ряса послушника из грубой коричневой материи, очень скоро покрывшаяся пятнами краски, но вполне удобная. А вот ноги, обутые в сандалии, у него постоянно мерзли, но вскоре он научился не обращать на это внимания. Келья Бернардино, находившаяся в южном крыле монастыря, выходила на аптечный огород — мирную лужайку, покрытую зелеными травами и душистыми растениями. В углу монастырского двора возвышалась круглая башня из красного кирпича, на нижнем этаже которой находился гербарий, а на верхнем, куда нужно было подниматься по узкой лесенке, имелась отлично подобранная библиотека. Мысли, с самого начала пришедшие Бернардино в голову, о том, что он находится в тюрьме, так до конца и не исчезли, прежде всего потому, что сестра Бьянка ясно дала понять: ему лучше совсем не выходить в город, если он хочет избежать встречи со своими преследователями. Кардинал и здесь был известен как человек в высшей степени мстительный, так что Бернардино вряд ли осмелился бы побродить по городу, где когда-то жил, впрочем, ему были совершенно безразличны здешние пейзажи. В юности он несколько лет провел в Милане, когда его учителя призвал туда смуглолицый герцог Лодовико Иль Моро, очарованный идеями Леонардо об идеальном городе будущего с автоматическими мостами, с приподнятыми над землей тротуарами и прочими механистическими фантазиями. Бернардино тогда трудился под руководством Леонардо над начальной стадией величайшего произведения мастера, носившего название «Тайная вечеря». На создание этой фрески в находившемся неподалеку от Милана монастыре Санта-Мария-делла-Грацие ушло более трех лет тяжкого труда, и потребовалось немало терпения не только со стороны добрых монахов, но и со стороны самого герцога. Зато впоследствии Бернардино вполне компенсировал свое вынужденное монашество жаркими сладостными ночами с добропорядочными и не слишком добропорядочными жительницами Милана. Но теперь весь его мир сосредоточился здесь, в Сан-Маурицио, и расписывал он ту стену, что делила центральный неф монастырской церкви на две половины: для простых прихожан и для монахинь. И как ни странно, у него ни разу не возникло желания после отбоя проделать дырку в стене и сбежать в город. Его тюрьма, если уж действительно считать этот монастырь тюрьмой, ему даже нравилась. Он успел неплохо узнать и даже полюбить своего главного «тюремщика», и ему было известно, что и остальные сестры отличаются благородным происхождением, прекрасным воспитанием и кротким нравом. Порой Бернардино начинало казаться, что он находится в королевском дворце или проводит лето в поместье какого-то знатного вельможи. Среди монахинь, например, было несколько представительниц семейства Сфорца, а также семейства Борджа и даже одна представительница семейства Эсте. Кастелянша, которая забирала в стирку рясу Бернардино, была из знаменитого рода Медичи. Причем ни одну из этих монахинь нельзя было назвать безобразной или некрасивой, ни одна не была скрючена болезнью или старостью. Среди них попадались и очень хорошенькие. Еще недавно Бернардино вполне мог бы соблазниться какой-то из этих красавиц или, по крайней мере, стал бы оплакивать невозможность поживиться подобной красотой. Но теперь в душе его жила лишь одна-единственная женщина, со всеми остальными он навсегда покончил, и если уж она не могла ему принадлежать, то и никакой другой ему не надо. Сейчас от женщин ему требовалась только дружба, и здесь, в Сан-Маурицио, Бернардино действительно обрел немало друзей, постепенно познакомившись с большинством монахинь. Сестра Уголин, заведовавшая гербарием, заваривала ему шалфейный чай, когда голова у него раскалывалась от многочасовой работы при тусклом свете свечей. Сестра Петрус каждое утро и каждый вечер приносила ему в келью еду и пиво, ибо мужчине не подобало есть в трапезной вместе с сестрами. Эта добрая старушка частенько присаживалась рядом с Бернардино, и они мирно беседовали, пока он ел какое-нибудь простое монастырское кушанье — макароны или мясо. Сестра Петрус любила собирать всевозможные истории, касавшиеся внешнего мира, их ей охотно рассказывали многочисленные нищие, приходившие к воротам монастыря просить милостыню. Особое пристрастие старая монахиня имела ко всяким ужасам, и Бернардино, машинально жуя, слушал, как она с упоением описывает недавнее весьма страшное по своей жестокости событие, когда известный распространитель чумы был заживо сожжен на пьяцца Ветра за базиликой Сан-Лоренцо.