Повесть о Сергее Непейцыне - Владислав Глинка

Ответив, Непейцын добавил, что полагает искать места, потому что хозяйства не смыслит, а служить можно и на деревяшке.

Подполковник одобрил такие мысли, полюбопытствовал, сколько в его деревне душ, в каком наместничестве и хороши ли там урожаи. А в заключение спросил, не надобно ли Сергею Васильевичу какой мебели. В большом доме стоит даже слишком много. После убитого под Очаковом приятеля инженер-полковника Корсакова купил он задешево на целый дом мебели отличной работы резчиков и позолочников, которые из Петербурга присланы в здешнее Адмиралтейство.

Хотя обстановка его была самая скудная, но Сергей отказался, и Леонтович ушел, пригласив в гости, когда прибудут его дамы.

«Экий хвастун, болтун и ворюга! — думал Непейцын, оставшись один. — Откуда иначе дом — там, дом — тут? Хотя строить для себя руками солдат у нас дело столь обычное, что и за воровство не почитается. А как хвастал, что задешево купил мебель у вдовы приятеля! Вроде «вор у вора дубинку украл». Помнится, про Корсакова здешнего слышал, что казнокрад был знатный. Жди, пойду к тебе в гости! Очень надо, овечья морда!»

Через несколько дней Сергей встал с постели. И только уселся у окна, как увидел плац-адъютанта, идущего к его флигелю, помахивая пакетом в сургучных печатях. «Новый крест несет!» — догадался Непейцын и крикнул Филе, чтоб готовил вино и закуску.

Действительно, в конверте лежал золотой крест на георгиевской ленточке и грамота к нему. Стол был мигом накрыт, и поручику предложили отобедать. Хозяин с плац-адъютантом усердно обмывали награду, когда пришел инженер-подполковник. Он поздравил Сергея с первым в Херсоне очаковским крестом, о котором уже прошел слух по крепости, — писаря ощупали его сквозь конверт. Леонтовичу подали прибор, и Филя побежал за добавочными бутылками. Услышав о писарях, плац-адъютант рассыпался в извинениях, что Сергею пришлось не раз приходить для получения жалованья, — он уезжал в командировку, а то бы не допустил такого свинства. Леонтович полюбопытствовал, о чем шла речь, и, выслушав пояснения о присылке жалованья за год, сказал:

— У Сергея Васильевича бессомненно есть в главной квартире сильные милостивцы.

— Да, есть один добрый ко мне человек, — согласился Непейцын, думая о художнике Иванове, и перешел к тому, что уже почти здоров и, как получит аттестат, тронется в деревню и в Петербург, а то без дела получать жалованье как-то стыдно.

— Помилуйте, Сергей Васильевич! — воскликнул плац-адъютант, — Казна не обеднеет, а вам в честь чего от своего дохода отказываться? Какие б у вас средства ни были, но, чем дольше и чем больше платить станут, тем приятней. А в службе чего хорошего?

— Совершенно справедливое замечание, — жевал овечьими губами Леонтович, — Что, окромя хлопот и огорчений, служба приносит?

— Инженерам-то она не без пользы, — подмигнул поручик.

Когда гости ушли, Сергей приколол на мундир второй крест и долго любовался обоими рядом. Ничего не скажешь — красиво! На одной стороне золотого плоского, с округленными концами, креста стояло: «За службу и храбрость». На другой: «Очаков взят 6 декабря 1788 года». Да, этой даты никто не забудет, кто там был. Но хватит любоваться. Настоящие герои — греки, римляне, поди, не кичились отличиями, а радовались, что принесли пользу государству… И все-таки приятно с таким крестом, которого здесь никто не видел, пройтись по лавкам, в крепость. И дяденька обрадуется, когда прочтет в письме про новую награду.

На этот раз письмо Иванова пришло после пакета. Он писал, что светлейший возвратился из Петербурга не совсем здоровым, поэтому, кроме важнейших дел, ему ничего не докладывают, что главная квартира переезжает в Дубоссары, ближе к театру кампании этого лета, и что уж там, наверно, удастся выправить Сергею аттестат.

Что же, ждать так ждать. И дела в этих местах еще есть.

— Следует нам на могилу к Осипу съездить, — сказал Непейцын, когда снова начал ковылять на костылях.

— И до больших жаров, сударь, надобно, — поддакнул Филя.

— Ты разузнал бы, где плиту получше заказать, — попросил Сергей.

— Узнавал уже, сударь. У самого ихняя могила на сердце лежит. На Сухарном форштадте кузнец лучшие кресты из полосового железа гнет, а на плитах тут многие надписи высекают.

В тот же день съездили на Сухарный, расположенный за крепостью, и заказали по кресту и по плите для могил Осипа и Николы — авось вместе долговечнее будет. А через неделю катили уже по степной дороге. На этот раз колокольчик звенел-заливался что было силы. Сверкал на солнце серебряный лиман, стлалась по другую сторону тарантаса цветистым ковром степь, несло от нее теплом и густым медовым духом.

— Как красиво, как дышится легко! — восхищался Сергей.

— Богатый край, сударь. А туркам, видать, не больно нужен был. Только по берегу деревнишки кой-где, — отвечал Филя, указывая на ту сторону, куда им предстояло переправиться.

— Выходит, правильно отвоевали? — спросил Непейцын.

— По мне, Сергей Васильевич, никогда воевать не надо, пока своя земля не устроена во всем так, что лучше нельзя. Но уж коли отвоевали, то раздать бы новые земли тем, кому на прежних тесно да голодно жилось. Тогда и солдаты, что под Очаковом лежат, на том свете возрадуются: «Не зря нас на смерть привели…»

— Такое, Филя, навряд когда будет, — сказал Сергей.

Переправа близ Парутина стала постоянной. Паром гоняли четыре солдата в выцветших куртках, жившие тут же в землянке.

— Много ль народу перевозите? — спросил Сергей.

— Мужик ноне идет, ваше благородие, с Калужской, Тверской, с Орловщины. Переселяют господа, которым землю пожаловали, самый ледащий народ. А может, в дороге тощают, полгода шедши.

Палатку разбили поблизости могилы Осипа. Назавтра Филя и Фома устанавливали привезенный крест на каменном цоколе, укладывали и укрепляли плиту, а Сергей, сидя около, смотрел, как ветер качает желтые цветы молочая, маки, ромашки, на голубой Буг, слушал плеск его под берегом да пение жаворонков в безоблачном небе.

К вечеру работа была кончена, Сергей отковылял к самому обрыву и посмотрел на крест. Да, теперь он виден издали мореходам — «будет путников приветствовать всегда». А кто мимо по суше поедет, тот прочтет: «Убит на поединке 6 ноября 1788 года». И подумает о семнадцатилетнем юноше, бросившемся сгоряча в жизнь. Только для одной матушки останется он павшим в бою. А та, столичная красавица, вспоминает ли умершего за право любить ее?

Опять целый день ехали степью. Когда ветру нет, жара какая!

— Фома! Лучше в наших местах жить? — окликнул Сергей.

— От здешних, что ль? — повернулось к небу распаренное лицо.

— Ну да.

— Человеку, вестимо, у нас на Ловати легше, а лошади зато тут ровно в раю.

«Вот слуга у меня! — думал, улыбаясь, Непейцын. — У обоих рай на уме, но у одного — конский, а у другого — людской, совсем не похожий на тот, что переселенцам помещики здесь уготовали».

…Встретясь на Екатерининской улице с Василием Прокофьичем, Сергей попенял, что не зашел еще раз посмотреть его ногу.

— Все дела, батюшка! — отвечал лекарь. — Но про заживление осведомлен Филиппом вашим, которого встречал. А сейчас пожалуйте ко мне, и освидетельствую вас со всем вниманием.

Комната Василия Прокофьича была обставлена бедно, но вбежавший на зов денщик обладал толстыми щеками и веселой ухмылкой.

— Живо готовь чай нам с его благородием, — приказал лекарь. — Да посуду чище мой, не острами меня! — Осмотрев Сергея, он сказал: — И правда при кровотечении дурные соки ушли, и все отменно зажило. — Он надавил место, под которым находилась отпиленная кость. — Тут не больно?

— Нисколько.

— Так пошлите ко мне Филиппа. Он ведь столярит у вас?

— Нонче же пришлю. Заказать что-нибудь хотите?

— Да нет. Говорил, что собирается вам деревяшку вместо костылей мастерить, а я некоторые советы дам…

Следующую неделю Филя трудился над изготовлением деревянной ноги. Кой-какой инструмент он возил с собой и теперь расположился в сенях, преобразовав в верстак один из дорожных сундуков. Начал с того, что внимательно, не хуже Василия Прокофьича, ощупал уцелевшую часть Сергеевой ноги, опросил, не больно ли где от давления, потом обмерил и обчертил ее на бумаге. Не раз ходил к Тихону осмотреть его деревяшку. И наконец принес Непейцыну вчерне готовое творение. Оно представляло деревянную чашу, в которую ложился обрубок. Из внешнего центра округлого дна выходила палка, заменявшая икру и стопу, а внутренность была выложена волосом, покрытым замшей. К краю чаши мастер прикрепил три мягких ремня с петлями на концах.

— Их, сударь, на пояс наденем, а его на рубахе под штанами застегнем, — пояснил Филя. — Чашку штаны закроют, как бы до подколенки. Ведь лучше будет, чем с костылями подпазушными?