Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

5 километров от Марьина до берега озера и 10 километров вдоль железной дороги до центра Осташкова. — Ред.)

— Сколько километров до Осташкова? — спрашиваем мы каждую встречную колхозницу, каждого путевого обходчика и вообще всякого, кто попадается нам на пути.

— Скоро будете дома! — часто именно так отвечают они.

— Неужели и им уже стало что-то известно? — устало удивляемся мы.

Ах нет, они просто хотят утешить нас своим вечным «скоро будете дома»!

Мы устаем все больше и больше. В конце пути мы уже едва переставляем ноги. Поэтому у нас уже не остается сил, чтобы удивляться, когда на вокзале в Осташкове мы не видим никакого поезда. И кто же это, собственно говоря, пустил слух, что нас отправят домой на поезде?

В каком-то переулке наш конвоир перепродает несколько буханок ржаного хлеба, которые он сэкономил в колхозе.

Мы направляемся в лагерь.

Пленные отваривают картошку, которую принесли в карманах.

В лагере все по-старому.

Только теперь становится значительно холоднее, особенно по ночам.

— В этом году будет ранняя зима! — считают рыбаки на озере.

Глава 30

Меня перевели на кожевенный завод, так как в городском лагере осталось слишком мало военнопленных для двух активистов.

На кожевенном заводе кипела напряженная работа. На работу постоянно принимали новых людей из числа гражданских лиц. Более трехсот военнопленных работали в дубильне и красильне, были заняты на уборке территории и на монтаже нового оборудования, прибывшего из Германии.

Когда прибыл первый товарный поезд с немецким оборудованием и грузами, это событие превратили в политическую акцию. Из главного лагеря к нам специально приехал какой-то офицер-политработник и выступил на общем собрании с докладом. Он заявил, что немецким военнопленным не стоит беспокоиться по поводу того, что им придется разгружать оборудование, прибывшее из Германии. Оно не украдено, а поступило на законных основаниях! «А теперь за работу, товарищи!»

На станцию один за другим прибывали товарные поезда, привозившие оборудование целых заводов и фабрик. «Пауль Гейзе, кожевенный завод, Инстербург», — было написано на ящиках с оборудованием, которые я сложил в штабель на земле, чтобы было удобнее писать ежедневную сводку.

— Ты должен обязательно осмотреть прибывшие станки! — сказал мне Шауте, который тем временем уже не состоял больше в пожарной охране лесного лагеря, а неожиданно всплыл на кожевенном заводе. — Русская команда сопровождения сбрасывает станки и оборудование из вагонов прямо в грязь на землю! Кассовый аппарат они вскрыли топором!

Шауте, будучи инженером по профессии, просто кипел от негодования.

Ну и дела! Такие люди, как Шауте и я, да и вообще все пленные были твердо убеждены в том, что с нашей стороны было нехорошо помогать большевистской России. Мы были также убеждены в том, что русские не смогут извлечь большой выгоды из этих германских репараций.

Нам надо было бы радоваться.

Но мы все были возмущены тем, что при разгрузке вагонов русские сбрасывали на мостовую станки, вместо того чтобы осторожно выгрузить их.

Дело в том, что мы не немецкие националисты, а в первую очередь простые люди, которые привыкли уважать хорошо выполненную работу.

Ведь мы по своей сущности обычные трудящиеся!

Об этих происшествиях мы подали докладную записку в политотдел.

Ларсен, которому я обо всем доложил, сказал:

— Если бы вы тотчас не сообщили об этом, то через несколько недель, когда выяснится, что станки не работают, в этом обвинили бы военнопленных. Сказали бы, что это саботаж!

Отвечавший за этот транспорт служащий Осташковского кожевенного завода, одетый в форму подполковника Красной армии, загрузил в Инстербурге все, что попадалось ему под руку.

— Они упаковали даже протез ноги какого-то бедного старика! — сообщил мне Малыш, у которого был наметан глаз на такие вещи.

Вместе с оборудованием и станками прибыли куклы, собрание сочинений немецких классиков, тарелки, чашки и другая посуда, а также велосипеды.

Я выменял у пленных большой немецко-английский словарь, который из-за хорошей тонкой бумаги они уже успели распределить между собой, намереваясь использовать его на самокрутки.

В Осташкове все идет кувырком!

Когда ночью я лежу на кровати, то часто размышляю о том, правильно ли поступаю в тех или иных случаях.

Я уже давно не ощущаю себя обычным пленным, которому на все наплевать.

Я уже постоянно принимаю в расчет, что когда-нибудь для меня начнется новая жизнь.

По крайней мере, я сам для себя хотел бы выяснить, правильно ли поступаю в данных условиях. Сегодня один из военнопленных посмотрел на меня так, будто я что-то сделал не так. Русские взяли его в плен в самом конце войны под Берлином. Ему всего лишь семнадцать. Белокурый, голубоглазый юноша. То, что он родом из Померании, я узнал еще в мае, когда он таскал плуг вместе с остальными. Да, он один из тех, кто таскал плуг, а я должен был изображать из себя бригадира.

— Вы должны дать нам в руки пулемет и сказать, в кого нам надо стрелять! — в запале крикнул он сегодня во время дискуссии. — А все остальное — подло!

Конечно, он был не прав. И мне не составило труда спросить его о том, что же именно было подло:

— Разве это подло, что Советский Союз, вопреки клевете геббельсовской пропаганды, сохранил нам жизнь?

— Но это единственное, что он сделал! — хором ответили мне те, кто собрался вокруг блондина.

— Мы должны постоянно помнить о том, что мы, военнопленные, получаем больше хлеба, чем сами местные русские! — пытаюсь по долгу службы аргументировать я.

Но в душе я сам отлично понимаю, что имел в виду блондин из Померании, когда говорил о подлости. Все так сложно, так запутанно, что это невозможно объяснить одним словом. Следовало бы написать толстую книгу обо всей этой подлости.

Все прежние отношения распались. Иногда это даже смешно!

Я совсем не рассчитывал, что Курт и Генрих из лесного лагеря навестят меня сегодня, прежде всего для того, чтобы обменяться стенгазетами.

Курт, который тогда попал в актив вместе со мной, сказал мне, что Генриху нужен воск, чтобы изготовить несколько алтарных свечей, Генрих, католический священник, вышел на улицу, когда Курт сообщил мне об этом.

Курт считает, что я должен заставить Генриха как следует понервничать в ожидании ответа, если тот попросит меня украсть воска для его алтаря.

Но до этого дело просто не дошло, и мне не удалось смутить простодушного Генриха вопросом: «Ну что, Генрих, тебе нужен воск?»

Поскольку он без спроса достаточно глубоко запустил руку в наши запасы краденого воска, из вредности я заставил его самого нести сумку с ворованным воском, когда провожал обоих через нашу проходную.

— Что там у вас в сумке? — спросил дежурный на проходной и показал на сумку Генриха.

Я злорадно усмехнулся Генриху в лицо, однако поспешил успокоить дежурного, сказав, что там у нас книги, которые его совершенно не касались.

— Дружище Генрих! — в один голос воскликнули Курт и я. — Вот это здорово! Ты, оказывается, воруешь и лжешь!

Для исполнения обряда святого причастия Ларсен купил на свои рубли красного вина в ближайшем продуктовом магазине.

Святое причастие и Генрих, который подносит его изголодавшимся по духовной пище военнопленным, — все это относится к католической вере. Ларсен урожденный еврей, бывший депутат рейхстага от Коммунистической партии Германии.

Рубли, которые получает Ларсен и в данном случае тратит на покупку вина, поступают от НКВД.

Меня, доставшего воск для алтарных свечей, по московским меркам можно причислить к фашистам.

Мы все словно находимся в огромной реторте, где полностью растворяемся. Но мы ничего не боимся.

Лишь бы сохранить человеческое достоинство, когда начнется жизнь, настоящая жизнь, в которой все будет по-новому.

Лучшие времена обязательно настанут, но будем ли мы к тому времени еще живы, это вопрос!

После того как первая волна холода с 15-градусными морозами отошла от Осташкова за озеро, колхозы снова взмолились о помощи. Они опять просили прислать им рабочую силу.

Октябрь уже заканчивался, когда пленные погрузились на пароход, чтобы на этот раз помочь убрать овес высотой в одну пядь и картошку размером со сливу в колхозах на северном берегу озера.

— По меньшей мере, мы сможем досыта наесться картошки! — радовались мы. Поэтому мы воспринимали это как поездку в отпуск. — Вот только погода может, конечно, испортиться.

Однако погода все время была теплой.

Я точно знаю, что у меня останется в памяти после этой поездки: во-первых, это тряска и громкие шлепки по воде во время плавания на этом колесном пароходе, который каждые пятнадцать минут причаливал к шатким деревянным мосткам.