Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

Ларсен выступал у нас в городском лагере с докладом о политическом положении. У пленных всегда возникала масса вопросов к Ларсену.

Вилли Кайзер, который был возмущен тем, что Гитлер обманул немецкий народ, задал вопрос:

— Разве тот факт, что Россия аннексировала Восточную Пруссию, не является проявлением типично имперской политики?

Ларсен медлит с ответом:

— Ну, до этого пока еще не дошло.

Это было грубое отклонение от официальной линии Москвы. Эрих Вайнерт, президент Национального комитета, ответил бы на этот вопрос так: «Советский Союз — единственное действительно миролюбивое государство. Поэтому не может считаться актом империалистического завоевания такое его действие, когда он берет под свое покровительство какую-либо страну!»

Так сказал бы Вайнерт и подобные ему политиканы.

Но Ларсен пошел другим путем. И поэтому, когда Вилли Кайзер еще раз вернулся к этой теме, он прямо спросил:

— Ну а если Советский Союз все-таки аннексирует Восточную Пруссию? (Основная часть Восточной Пруссии была отдана Польше. СССР оставил себе небольшую часть этой захваченной в XIII в. крестоносцами земли истребленных пруссов и Кёнигсберг, основанный в 1255 г. тевтонскими рыцарями и помогавшим им чешским королем Пржемыслом II (Оттокаром II), — в честь него и был назван этот город (Краловец, нем. Кёнигсберг). — Ред.)

— Тогда, конечно, это будет тоже империализмом! — признал Ларсен.

— Ну что же, скоро мы это сами увидим! — заявили пленные.

— Почему, собственно говоря, своим ответом вы поставили себя в такое сложное положение? — обращаюсь я к Ларсену, когда сопровождаю его на пути в главный лагерь.

— Да, пожалуй, — соглашается Ларсен, протирая толстые стекла своих очков, — это было, видимо, слишком откровенно с моей стороны! Но, видите ли, я не хотел бы, чтобы мне пришлось снова скрываться в Германии, когда военнопленные вернутся домой!

Если бы я честно признался ему, что думаю по этому поводу, то как активист я должен был бы выйти из антифашистского актива. Поэтому я говорю Ларсену нечто другое:

— С этим я согласен! Но если Восточная Пруссия действительно будет аннексирована, что скажем мы тогда пленным?

Ларсен ничего не ответил на мой вопрос. Он имел в виду нечто иное.

Мы оставили за спиной памятник Ленину на центральной площади Осташкова. Прошли мимо бюста Маркса, который стоит в другом углу просторной площади.

— Есть много вопросов, о которых мы сейчас не можем говорить, — начинает издалека Ларсен. — Мы однажды обязательно поговорим обо всем этом, когда будем сидеть за бутылочкой красного сухого вина в Германии. Лучше всего на берегу Рейна.

Я ничего не говорю на это. Я продолжаю молчать и тогда, когда мы уже давно миновали шаткий мостик через реку. Я лишь слушаю, как Ларсен «продолжает отклоняться от линии Москвы». Хотя, конечно, вполне возможно, что Ларсен хочет проверить меня. Но это всего лишь теоретическое предположение, которое, по долгу службы, я допускаю только на короткое мгновение.

Ларсен не на стороне Москвы! Это ясно как день!

Ларсен, бывший депутат рейхстага от Коммунистической партии Германии, о котором пленные рассказывают, что он принимал участие в судебном процессе по делу Георгия Димитрова, летом 1945 года сказал мне, простому немецкому военнопленному, находившемуся на территории России:

— Советская система представляет собой преступную систему. Она никогда не распадется сама собой. Это характерно для всех тоталитарных режимов. У них есть свой полицейский аппарат, свое гестапо — НКВД. Было бы безумием надеяться, что в России будет создана гуманная система под влиянием каких-то внутренних сил.

Тогда получается, что война против Советского Союза была единственной возможностью что-то изменить, думаю я. Но я ничего не говорю по этому поводу. Я лишь смотрю на шагающего рядом со мной пожилого мужчину маленького роста, который с каждой минутой горячится все больше и больше.

Мужчина маленького роста в советской военной форме. В форме НКВД с красными погонами.

Он на целое поколение старше меня.

Он еврей.

Он гражданин Советского Союза.

«Должны ли мы организовать что-либо совместными усилиями?» — прикидываю я.

Ведь первоначально я пошел в актив только потому, что надеялся добиться для себя определенных преимуществ. Преимуществ?

Я имею в виду некоторые гарантии от голодной смерти, от гибели на торфоразработках! Шаткую надежду на возвращение домой в первых рядах.

Но после того, как с помощью этого Ларсена я оказался в активе, все в большей и большей степени обнаруживалось, что это важное политическое задание, которое все сильнее увлекало меня. Я призван был следить за тем, чтобы порядочные парни по простоте душевной избегали «фашистских высказываний».

Я призван был распознать, что большевизм действительно является врагом человечества.

Но я всеми силами отбиваюсь от этих обязанностей. Я отношусь к тем, кто никогда не был сторонником большевиков. Если эмигранты разочаровались в своем советском рае, то какое дело до этого нам, немцам?!

Я мог бы подумать: «Выходит, что я поступил правильно, когда не стал надевать русскую военную форму, а все еще продолжаю носить немецкую, хоть и составленную из предметов одежды, относящейся к разным родам войск».

Но я не делаю этого. Я не собираюсь утверждать, что всегда знал, что представляет собой советский строй. Лекарством от большевизма является не фашизм и не капитализм.

Мы выходим на дорогу, которая взбегает на вершину холма.

Ларсен еще раз оглядывается.

Перед нами лежит Осташков, город с множеством церквей и монастырей, со старинным собором, рядом с которым находится наш лагерь.

Тут же и кожевенный завод, на котором прежде выделывалась лучшая юфтевая кожа во всей Российской империи.

Перед нашим взором раскинулось озеро со своими более ста шестидесятью островами, многочисленными бухтами и коварными мелями.

А позади него вдали виднелись холмы Валдайской возвышенности с лугами и лесами.

На холмах патриархально возвышались бывшие помещичьи усадьбы, окруженные кирпичными заборами. Крестьянские хибарки, притулившиеся в их тени, походили на пасущееся стадо серых овец.

Вдали виднелось одинокое дерево.

Это Россия. Вечная Россия.

Не Советский Союз, как называют эту страну большевики.

— Я хотел бы позже еще раз увидеть все это! — обращаюсь я к Ларсену.

Россия прекрасна. Я не испытываю к ней ненависти, хотя нигде я столько не голодал, нигде столько не страдал, как на ее полях сражений, в ее лагерях, на ужасных российских дорогах.

Я не могу просто так уехать отсюда и позже всем рассказывать: «Я был в огромной стране, где царят голод, песня о Стеньке Разине и большевики».

Если мы не займем твердую позицию, то Россия придет к нам.

И она придет не в образе матушки, которая утирает слезы передником, когда мимо гонят колонну оборванных и замерзших пленных, и которая причитает при этом: «Как же они, бедненькие, страдают! Как страдают!»

Когда Россия придет к нам, то на ней будет форма НКВД. Когда она придет? Да она уже там!

Поэтому я соглашаюсь с Ларсеном, когда он называет большевизм сегодняшним мировым врагом номер один. Конечно, над свободой достаточно глумились во все времена. Но только те умеют действительно ценить свободу, кто потерял ее.

— Я не могу откровенно поговорить даже со своей женой без того, чтобы не вызвать у них подозрения! — сокрушается Ларсен. — Недавно в подвал под нашей комнатой посадили шпика. Он просидел там на корточках всю ночь, чтобы подслушать, о чем я разговариваю со своей женой. Но если мы с женой выходим на улицу прогуляться, у них тотчас возникают вопросы: почему они гуляют вместе? о чем они разговаривают? Они могут замышлять только контрреволюцию, раз хотят остаться одни, когда что-то обсуждают!

— Возможно, вы видите все в таком мрачном свете только потому, что слишком привыкли к условиям жизни в Германии! — пытаюсь я успокоить Ларсена.

У меня возникает такое чувство, что я должен предостеречь его от необдуманных поступков, поскольку, охваченный ненавистью, он постоянно повторяет:

— Нельзя же переходить границы разумного!

Когда перед нами появляется главный лагерь с серым домом казарменного типа, Ларсен подает мне руку. Подавать мне руку ему тоже запрещено. Он гражданин Советского Союза, а я военнопленный. Но тем не менее он подает мне руку:

— Как у вас сейчас дела?

Когда я шагаю в одиночестве назад, то чувствую огромное облегчение, и в то же время меня охватывает тревога. Если они угробят Ларсена, то прикажут арестовать всех, кого он рекомендовал в антифашистский актив. Но разве возможна жизнь без риска!