Дурнишкес - Витаутас Петкявичюс

Монтвила вернулся к себе домой, сжёг рукописи и не успел скрыться, как его арестовали и расстреляли.

Не падает ли его кровь на головы тех, которые поступили, как последние трусы, а потом, возвратившись после войны, разгуливали, как герои с задранными носами и проливали крокодиловы слёзы по гибели В.Монтвилы? Если бы они его не ввели в заблуждение, он не стал бы напрасно терять время и успел бы скрыться от ярости гитлеровских людоедов. Если не тот обман, он и сегодня был бы жив и крепок, его мужественный голос звучал бы в нашей поэзии. Люди с мещанскими наклонностями, которые в одной руке держали "Капитал ” Маркса, а в другой, как шутил П.Цвирка, -“Сказано - не сделано " Сметоны, и на деле прикрывались крылышками либеральной буржуазии, во время войны укрылись в безопасном тылу, а по возвращении принялись свысока командовать нами, пережившими всю волну оккупации.

Это было ужасное недоразумение. Поскольку оно принадлежит истории, мы можем об этом говорить открыто. От возвратившихся мы не услышали искреннего товарищеского слова, которое бы вселило веру, а только видели резкое отличие официальных речей от личных поступков: расселись на вершинах ужасно важные и недоступные, как будто заработали лавры героев, сидя в Пензе или умчавшись, сломя голову, в Алма-Ату, - куда до нас тем, остававшимся в горящем Вильнюсе или Каунасе, они же ничего не понимают в советском строе.

Это правда. Мы не очень разбирались. Каждый в меру собственной совести, понимания, мы пережили отвратительное время вместе со своим народом. Многие споткнулись, сломались, уступили перед ужасом оккупации, но смею утверждать, что литовская литература достойно перенесла тот тяжёлый период. Она не подключилась к прислужникам оккупантов, если не считать одного-другого клерикального или фашистского писаки, которые за один год не сумели стать советскими писателями, и если не считать одного-другого весьма гибкого типа, которые умеют за полчаса приспособиться к любому режиму. Но это простые жулики, не чета даже клерикальным писакам, обыкновенные литературные спекулянты. И нас удивляло, что те, которых мы во время оккупации избегали, первыми нашли общий язык с возвратившимися из Пензы, потакая им и помогая в налаживании быта. Что ж, это тоже хорошее дело, но нам, которые помимо оккупации дважды испытали, как фронт перекатывается через головы, казалось несколько смешным таскать из развалин буфеты и открывать чужие квартиры. И я заработал вечный гнев одного старого товарища (Жюгжды), можно сказать, учителя, когда он, согнувшись, тащил на себе буфет, а я стоял на лестнице и усмехался. Что ж, нехорошо я поступил: человек обустраивал свою жизнь, а я насмешничал. Он по справедливости расплатился со мной ненавистью, вредя везде, где только мог.

А потом, после буфетов, нам порой доводилось сталкиваться с такой мудростью, что рот разинешь. Когда я однажды пришёл предлагать на работу одного клерикала, но специалиста в своей области, тот же ''буфетчик спросил меня:

-    Скажи откровенно, что он за человек?

-    Чёрт его знает, - ответил я, - клерикал, слизняк, подхалим, но специалист в своей области.

-    Это хорошо, - просиял мой буфетчик. - Перед кем он теперь будет подхалимничать? Перед нами?

Мне нечего было ответить, только с тех пор я не ходил ни за кого ходатайствовать. Тот специалист действительно поменял свою специальность на подхалимаж буфетчику и живёт теперь неплохо, хотя на деле о его работах по специальности не слыхать.

Со многими подобными вещами пришлось нам сталкиваться и слышать призывы: "Пишите. Пишите. Почему не пишете? Американцев ждёте?". Это гадкое издевательство. оно оскорбляю и отталкивало. Те. кто ждал американцев, через гитлеровцев к ним и сбежали, а те. кто остался, а отступить труда не составляю, т.к. гнали насильно, решили во что бы то ни стаю жить со своим народом и никуда не отступать из своей страны. Поэтому с губ не одного из выживших тогда срывалось такое крылатое выражение: “Зачем я буду писать? За килограмм дрожжей я получу больше, чем гонорар за книгу! ”

Мы не писали, но по другим причинам. Одни из нас были ошарашены, подавлены, морально остолбенели, другие не успели найти себя, понять советский строй, обладая привычками и идеологией буржуазного периода. Как от всего этого избавиться и включиться в восстановительную работу? Не все способны вращаться подобно флюгеру от каждого дуновения ветра. Любому порядочному человеку требуется терпение и время, тем более - писателю, который в первую очередь должен перестроить себя, освоиться с новой идеологией, приобрести новые привычки, чтобы помогать другим переориентироваться и включиться в перестройку страны.

Но никто с этим не считался. Кто не успел, тот получал по голове и был отвергнут, как прокажённый. Справедливо ли, по-товарищески ли так поступать? Взять хотя бы и мой пример. Заходит ко мне женщина, которая во время войны растерялась, осталась без семьи, с пошатнувшимися нервами, не способная в тревожное время понять ход истории и запутавшаяся в тенётах буржуазных националистов со своей бессмысленной писаниной. Когда она попыталась меня просветить, я прервал: "Зачем ты читаешь мне эту чепуху"? Она ударилась в истерику, обозвала меня чуть ли не предателем, которого не трогают дела народа, и убежала. Я остаюсь в каком-то замешательстве, не зная, что делать. Мне жалко растерянную и вступившую на скользкую тропу женщину, тем более что это была не какая-то реакционерка, а женщина прогрессивная, которая в молодости даже состояла в комсомоле, только из-за своего характера и разных жизненных ситуаций свернула на кривую дорожку и теперь полностью запуталась во враждебной западне. Как это всё ей объяснить, как её убедить? Я молча ищу способ, чтобы вызволить её из этой путаницы.

А между тем она сама отыскала того, кто поможет её разобраться. Она зачитывает свои сочинения своей новой подруге, которая в буржуазное время была сторонницей Сметоны, вожатой в "Союзе шаулисов"’, интриганкой, вовремя войны была эвакуирована в тыч и вернулась настроенной по-советски. Она страшно перепугалась из-за этих сметоновских сочинений нового толка, посоветовала "никому не показывать ", а сама побежит в госбезопасность и сообщит о раскрытии ужасных вещей.

Потом всё пошло своим чередом. Ту растерянную женщину с её глупыми сочинениями осуждают, достаётся и мне, этому "предателю", который молчал и не знал, как поступить. Но зато превознесли бывшую "вожатую скаутов" и сделали из неё чуть ли не народную поэтессу (Лукаускайте и Вальсюнене).

Может быть, так и полагается. Только я сомневаюсь, что целесообразно. Хорошо, что та "вожатая скаутов" разобралась и поступила, как советская гражданка. Но хорошо ли, что та запутавшаяся женщина была осуждена и отвержена как враг народа? Разве нельзя было найти иной способ воздействия, чтобы она осознала свои ошибки и подключилась к культурной работе? Тем более что во сто крат способнее той, которая её сдала. Не слишком ли легко мы решаем трудные вопросы и разбрасываемся работниками культуры? Не стоит ли нам вспомнить великого зачинателя советской литературы Максима Горького, который в годы революции проявлял большую заботу о работниках русской культуры ? Если бы не его заботы, мы многого бы не увидели в русской советской литературе...

Мы революционные годы испытали в послевоенное время. Много было противоречий, шла массовая борьба, не один работник культуры оказался там, где и следовало... У нас не было (и нет) своего Максима Горького, многих мы без разбора оттолкнули от себя, а могли бы привлечь и получить более мощный отряд литературных работников.

Не пора ли теперь, когда в Литве победил социалистический строй, и весь Советский Союз движется к коммунизму, пересмотреть дела наших тружеников литературы? Произвести переоценку их ошибок, которые привели их к преступлениям и за которые они в общем порядке были осуждены, как враги народа? Не слишком ли легко и быстро всё решалось? Всем нам известно, что в те ряды врагов народа попали не какие-то реакционеры, сметоновцы и им подобные, а только бывшие в буржуазное время прогрессивными писателями, такими, как П. Юодялис, Г.Лукаускайте, В.Катилюс, Янкаускас, Якубенас, А.Билюнас и другие, даже меня какое-то время относили к ним.

Одни из них погибли, другие возвращаются после отбытия наказания и, возможно, осознав свои ошибки, но отстав от жизни, утомлённые, растерянные, измученные. Что будем с ними делать? Распределим по приютам, не давая возможности вернуться к культурной жизни? Это было бы большой ошибкой, и тем более не простительной, раз уж мы живём в иное время, не в 1944-1945 гг. Мы можем быть более заботливыми и снисходительными. Мы можем создать условия и тем, кто ошибся в годы перелома, чтобы они вернулись к нашей культурной работе. Это, как мне кажется, не повредило бы большевистской принципиальности, а только бы показало благородную и прекрасную заботу советского строя о человеке.