Прорвёмся! - Ice Walker

— Молчу, прости, братан, — Боб, осознав, что упорол косяк, извиняясь замахал руками.

Я сделал глоток огненной жидкости, даже не чувствуя вкуса, механически закинул в рот кусочек козлятины. Воспоминания, которые я столько лет без жалости давил в себе, внезапно нахлынули с такой силой, как будто всё произошло буквально вчера.

— Знаешь, братан, это было в таком возрасте, когда все подобные отношения, — я помялся, подбирая слова, — нуууу… в новинку, что ли. Нет, мне и до этого, бывало, нравились девчонки, но тут… тут я понял, что и сам могу, оказывается, нравиться. Я уже был из старшего класса, она твоя ровесница, — при этих словах Боб тихо хмыкнул. — В общем, я был тогда мечта семиклассницы. И старшеклассник, и спортсмен, все дела. Ты бы видел, Бобяра, как у нее глазки горели, когда мы гуляли по набережной! — я грустно улыбнулся и покачал головой. — За руки держались, веришь? И даже целовались. По взрослому!

Я замолчал, вспоминая тот год. Лицо Маши уже почти стерлось, а вот её детские девчоночьи туфли с потёртыми носками я почему-то хорошо помню. Она аж подпрыгивала от радости, когда мы встречались, и каблуки так забавно цокали об асфальт. Ещё помню ее ободранные коленки, когда она споткнулась на набережной, а я, как настоящий рыцарь, донес ее до лавочки на руках. А она этим так гордилась…

— Слушай, брат, а мы точно о Машке-Ар… ээээ… говорим?

— Да.

Я налил ещё водки. Воспоминания захлестнули, сердце бешено заколотилось, в груди образовался тугой злой ком.

— Помнишь, она была из небогатой семьи?

Боб отрицательно помахал головой:

— Не, я ей вообще не интересовался.

Я не обратил внимание на его ответ. Я мысленно уже был далеко.

— Жили они в частном секторе, около Иртыша. Батя ее, дядя Коля, был работяга и тихий бухарик. Мать тоже что-то в этом же духе, то есть работяга, на заводе. Я всегда провожал Машу домой. Там ещё пустырь был, и канализацией воняло постоянно, она тогда из трубы прямо в Иртыш сливалась. Так вот там нас вечером и встретил Суренчик со своими корешами.

Боб снова пожал плечами — он вряд ли его хорошо помнил. По причине возраста.

Я погрузился в воспоминания. Сурен Геворкян был старше меня года на четыре. Был он абсолютный и конченный ублюдок, наводивший в свое время жуть на всю школу. Здоровенный, с мощными волосатыми руками и объёмистым брюхом, он любил побухать, помахаться (точнее, замесить кого-нибудь), а иногда закинуться чем покрепче, типа анаши, салутана или ставшего модным в определенных кругах тарена.

А ещё он любил драть девок. До визга, до «не надо», по скотски, наслаждаясь своей властью и унижением. Любых девок, но предпочитая молоденьких блондинок.

Я таковых нюансов не знал. Дело в том, что пока Суренчик кошмарил школу, я был ещё мелким. А когда я подрос до старших классов, Суренчика отправили в армию от греха подальше. Там, по слухам, нашла коса на камень, и несчастный носорог на пороге дембеля таки выпросил ответку — несколько раз получил тяжёлым военным табуретом по башке. Череп, к несчастью, выдержал, ару подлатали в госпитале и отправили домой со справкой.

Вернулся Суренчик абсолютным отморозком, (хотя казалось бы, куда уж больше?) и взялся за старое. Тут же у него появились старые приятели, а у папаши, ставшего счастливым владельцем нескольких ларьков и павильонов со сникерсами и спиртом «Роялем», появилась крыша. Нет, крыша не в лице Суренчика — тот для подобных дел был слишком тупой — а крыша, которая могла при случае отмазать и сынулю за его художества. И отмазывала, ведь художеств то становилось всё больше.

Вот с таким подарочком и свела меня нелёгкая летней ночью, когда я провожал свою первую девочку домой.

Трое говнюков сидели на теплотрассе и курили план. Сладкий запах я почуял раньше, чем увидел этих персонажей, но не придал этому значения — конопля в разных видах и качествах чуть ли не открыто продавалась на рынке, и «забитый штакет» — то есть папиросу с коноплей — можно было легко и не дорого купить у банчивших дряню барыг прямо на рынке, было бы желание. Ну и курили траву везде, а уж на пустыре на теплотрассе так вообще часто. Место было такое, соответствующее. Даже густые кусты сирени росли, вечно загаженные и закиданные мусором, словно самим чёртом были предназначены для этого.

И вот идём мы с Машей под ручку, луна светит, романтика плещет, глазки блестят, бабочки в животе, ничего вокруг не видим. И тут из-за сирени выходят эти подарочки в количестве трёх голов. Пыхтя папиросой, Суренчик встал на дороге прямо перед нами, сзади подошли его кореша. Боб, я тебе говорил, что он был реально здоровый?

Боб кивнул.

— Я было возмутился, но… Боб, знаешь… посмотрел я в его глаза… а они такие чёрные и блестящие, аж как пленкой подернутые, и совершенно, абсолютно бессмысленные. Суренчик был реально обдолбан до невменяемости. Знаешь, Боб, я понял: одно неловкое движение — и я труп. Это даже не только страх, это понимание, где-то глубоко внутри… и кореша его рядом, почти вплотную подошли. И все намного старше меня. Боб, я не знаю, как объяснить. Но именно тогда я полностью понял, что значит выражение «очко играет». Коленки мигом ослабли, я чуть не обосрался. И стоял как пень.

А Суренчик сперва оглядел меня, потом Машу. И этак вольно ее за талию приобнял, меня просто плечом в сторону оттеснил. Я было что-то пискнул, но на шею легла рука кореша Сурена, не помню уже, как его зовут… и дыша в лицо какой-то кислятиной, этот персонаж поинтересовался, почему я ещё здесь. И ещё достал нож. Такой, дешёвенький, грозный с виду, но из плохого железа. Такие ещё в те времена на зоне зэки делали, и перекидывали через забор за чай и выпивку. И я видел, в этих мутных глазах видел, что ублюдок достал нож не от того, что ожидает какое-то сопротивление с моей стороны. Нет, он просто наслаждался ситуацией. Своей властью. И своими обдолбанными мозгами решал, прирезать ли этого сопляка, чисто для прикола и «пробы пера», или поспешить к Сурену, уводящего плачущую девку в кусты сирени к теплотрассе.

Я замолчал, придавленный воспоминанием о том чувстве ужаса и беспомощности, которое одолело меня в тот момент. Как тряслись колени, и как я, словно во сне на деревянных ногах шагал от теплотрассы куда глаза глядят.

Я сидел в кресле, схватившись за голову, и немного покачиваясь,