Кондотьер - Макс Мах

Прозвучало обыденно. Мирно и даже, как бы, по-свойски.

— Да, — ответила Натали, выходя на свет. — Спасибо, Людвиг. А то я тут совсем замерзла.

— Наверх, как я понимаю, ходить уже незачем?

— Только если хотите лично засвидетельствовать смерть господина Мухина.

— Тогда, уходим! — решил Людвиг.

— Прошу вас! — он распахнул перед Натали дверь и сам вышел под снег вслед за ней.

— Вы следили за мной? — спросила она, шагая под снегом в неизвестном направлении.

— Нет, — ответил он ей в спину. — Я приехал к Мухину, но… Считайте, интуиция.

— Почувствовали меня? — ей стало интересно. И ведь любопытство для женщины не порок!

— Да, что-то смутное… Вы тоже?

— Да, что-то такое… Отдать вам чемодан?

— Хотите, чтобы я понес? — Людвиг поравнялся с ней и протянул руку. — Просто для справки, Наташа, он мне совершенно без нужды, и я даже знать не желаю, что вы в нем храните и зачем…

В половине десятого позвонил Людвиг. Сказал, «едем домой». Во множественном числе.

— Стало быть, ты со спутником, — подсказал Генрих, соображая, кто бы это мог быть, и почему Людвиг не может сказать об этом открытым текстом.

— Вроде того…

— Если это Наталья, произведу в генералы.

— Это хорошо, — ответил Людвиг со своей фирменной полуусмешкой, — я тут как раз по случаю прикупил пару новых погон.

— Шутник! — «А что еще ему остается? Только шутить». — Когда будете?

— Максимум полчаса…

«Полчаса…»

Генрих приказал накрыть легкий ужин на двоих. Без излишеств, но с шампанским и пирожными-птифур. Наталья их обожала и под хорошее настроение ела без счета.

— Сухие, — напомнил он буфетчику. — И шампанское брют.

Подумал немного, проверяя, не забыл ли чего за суетой, и послал слугу в оранжерею. Наказал срезать семь пунцовых гвоздик. Букет для женщины. То есть, специально для Натальи, а не для украшения покоев, с чем прислуга прекрасно справлялась и без его указаний.

«Ужин при свечах… Шампанское, цветы… Почему бы и нет?»

Стол сервировали в ореховой столовой, где на стенных полках стояли саксонские серебряные жирандоли восемнадцатого века.

— Недурно! — Генрих прошелся по комнате, осмотрел буфет, сделал несколько мелких замечаний и, закурив, подошел к окну. На улице по-прежнему шел снег.

«Заметет город к чертовой матери! Словно в Сибири какой-нибудь живем, а не в Европе!» — он оглянулся на сервированный стол — небольшой, уютный, предназначенный не столько для трапезы, сколько для интимной беседы с глазу на глаз — и приказал заменить трехсвечный канделябр на две высокие свечи в одинарных подсвечниках. По одной на каждую сторону. Слева и справа…

Вероятно, Генрих собирался сделать и другие распоряжения, но его отвлекли. Сначала позвонил Федор Берг. Несмотря на поздний час, генерал все еще оставался на службе. Сидел в кабинете, один — этот момент Берг подчеркнул особо — работал с документами, думал, и, судя по всему, нервничал, так как попал в сложное положение. Дело в том, что в связи с изменившимися обстоятельствами, правительство спешно корректировало бюджет текущего финансового года, одновременно закладывая основные показатели в бюджет «трудно предсказуемого» — будущего. Однако дело затруднялось тем, что военные никак не могли сговориться о том, сколько и чего им может понадобиться в краткосрочной перспективе, не говоря уже о том, чего следовало ожидать в среднесрочной или долгосрочной перспективах. Сейчас, например, министерство затруднялось сформулировать военный заказ в плане приобретения новой бронетехники. Виноват же в этом был Генеральный Штаб, затянувший с разработкой новой концепции штурмовых бригад. И, разумеется, последней инстанцией в споре оказался Генрих. Ну, в самом деле, не к государю же императору в десятом часу вечера звонить?! Да, и вопрос, по правде говоря, не из тех, что стоит обсуждать с молодым императором.

— Слушай, Федор! Ну, что ты мудришь! — возмутился Генрих, выслушав невнятное бормотание Берга. Его вообще возмущало то, как работают даже самые лучшие из тех, с кем приходилось иметь дело, руководя такой махиной, какой являлась на самом деле Русская империя. — Федор, ты же военный человек! Какие у нас с тобой могут быть здесь проблемы? Да, пусть генштаб хоть на голову встанет со своими заумными прожектами! Есть же опыт. Ты помнишь, чем я прорывал оборону американцев в Мексике? Четыре танковых батальона. На круг сто двадцать машин. В каждом батальоне рота мотострелков, плюс мотострелковый батальон и рекогносцировочная рота. Вот и считай количество БМП и броневиков. Инженерам танки не нужны, тыловикам тоже. Связистам несколько броневиков не помешают. И мобильные средства ПВО. Там тоже есть бронированные машины. Вот тебе и вся бухгалтерия. Берем нашу дивизию, отменяем, на хер, полковое звено, уменьшаем количество батальонов, выводим понтонеров в отдельное формирование, и пусть генштабисты продолжают онанировать на свои завиральные идеи! Теоретики, понимаешь! Ты все понял?

Берг, похоже, понял. Он, вообще, был отнюдь не глуп. Недаром же Генрих сразу наметил его в военные министры. Проблема в другом. Люди, и даже самые дельные из них, за годы «демократического бардака» совершенно разучились думать. Впрочем, и при царях, если честно, инициатива не поощрялась. Тем более, самостоятельное мышление. А уж ответственность на себя взять… Ну, это сопоставимо с подвигом на поле брани, никак не меньше.

Генрих от возмущения даже стопку водки выпил, хотя и зарекался не притрагиваться к спиртному до прихода Наташи. Разговор, как следовало предполагать, предстоял непростой. Это если мягко выражаться. А грубо — Генрих себе сегодня позволить не мог.

«Вот, что делают с нами женщины, — вынужден был признать он, вполне оценив и свои мысли, и сопровождающие их эмоции. — Особенно, некоторые из них…»

А за пять минут до появления Натальи позвонил Роман. Спросил все ли в порядке. Выслушал терпеливо вежливый ответ Генриха. Замялся было, но взял себя в руки и, преодолев, наконец, вообще-то не свойственное ему с другими людьми стеснение, предложил встретиться.

— Просто поговорить хочется… — признал император, все еще выстраивающий свои отношения с Генрихом, но, похоже, так в этом и не приспевший.

Ну, что тут будешь делать?! Молодость, да и обстоятельства непростые… Но, с другой стороны…

«За кого он меня держит? Я ему кто? Слуга? Принеси, подай?!»

— Извините, ваше величество, — вежливо, но твердо ответил Генрих, — но не могли бы мы перенести этот разговор на завтра?

— О, да! Разумеется! — Роман все еще в большой мере оставался обыкновенным поручиком. До настоящего самодержца ему было, ой как, далеко.

— Спасибо, Роман Иванович! — вежливо поблагодарил Генрих, подчеркнув интонацией отчество императора. — Увидимся за завтраком.

И в этот момент в комнату вошла Наталья. Высокая, худая, напряженная, словно струна. Одета в темное, глядит странно. Диковато как-то, искоса.

Черт бы ее подрал, но стоило Наталье глянуть на Генриха этими своими синими глазищами, в которых явственно сгущался опасный сумрак, как его явственно пробирало морозом по позвоночнику. И старый друг — эка невидаль! — начинал шевелиться, словно у юного кадета, впервые увидевшего голую женщину.

«Твою мать!»

— Здравствуй, Генрих! — Еще и голос под стать взгляду. Низкий, с хрипотцой, пробирающий до самых печенок.

— А уж как я соскучился! — улыбнулся он.

— Прости!

— И не подумаю! Голодная, поди? — Генрих кивнул на стол. — Поужинаешь со мной?

— Цветы мне?

— Ну, а кому мне еще цветы дарить?

— Красивые…

— Позволь, за тобой поухаживать! — Генрих отодвинул стул и выжидательно посмотрел на Наталью.

— Я убила Мухина, — опять смотрит, как на чужого, но Генрих слабины не дал. Кивнул.

— Ну, и бог с ним! Садись!

— Там в ведерке шампанское? — она все-таки позволила усадить себя за стол, но взгляда не отвела.

— Боллинджер, — ответил Генрих, садясь напротив. — Позвать слуг, или ну их, я за тобой сам поухаживаю?

— Ты меня балуешь… Почему «Вася»?

— Потому что Ася. Анастасия, Ася, мы в детстве дразнили ее, называли Вася, — он встал, взял из ведерка со льдом бутылку, завернул в салфетку, откупорил без эффектов, стал разливать.

— А Роман…

— Роман Иванович, — четко произнес Генрих, не дрогнув ни голосом, ни лицом, — ее сын. Этот вопрос, Наташа, не обсуждается. Хорошо?

— А я и не спрашивала вовсе… — движение губ, тень улыбки или намек на оскал… И после короткой паузы:

— Значит, ты все это знал заранее. Задумал, спланировал…

— Всего не учтешь, — Генрих вернул бутылку на место и поднял бокал. — Кто мог знать, что Мухин решит расправиться с тобой настолько экстравагантным способом?