Страх. История политической идеи - Робин Кори

Обретая мужество благодаря стойкости или безмятежности, солдаты — солдаты в буквальном или в фигуральном смысле — противостоят страху, так как не хотят жить ценой предательства товарищей или измены своим убеждениям. Как мы уже видели, Монтескьё считал, что мы, уступая страху смерти, ведем себя как чисто физические существа. Гоббс смотрел глубже: причина того, что мы боимся смерти и поступаем так, как он нам диктует, коренится в том, что мы ценим наши планы и цели, наших друзей и родных, все то, что наполняет смыслом нашу жизнь. Когда мы лишаемся поддерживающих нас связей, мы вполне можем избавиться от страха смерти. Именно это произошло с Надеждой Мандельштам в 1934 году, когда ее и ее мужа, поэта Осипа Мандельштама, советские власти сослали в Воронеж.

До недавнего времени меня переполняли тревоги обо всех моих друзьях и родных, о моей работе, обо всем, что я к тому времени накопила. А сейчас эта тревога ушла — и страх тоже… Вступив в царство небытия, я утратила ощущение смерти. Перед лицом рока исчезает даже страх. Страх — это проблеск надежды, воли к жизни, ощущения своей правоты. Это глубоко европейское чувство, замешенное на самоуважении, на чувстве собственного достоинства, на ощущении своих прав, нужд и устремлений. Человек цепляется за то, что принадлежит ему, он боится это потерять. Страх и надежда связаны друг с другом. Лишаясь надежды, мы лишаемся и страха: нам нечего бояться39.

Эти связи настолько значимы для нас, что Гоббс считал их неопровержимым аргументом в пользу того, что мы должны идти на все, чтобы остаться в живых. Попросту бессмысленно, утверждал он, рисковать или принимать смерть во имя абстрактного принципа, ибо как можем мы следовать своим принципам или гордиться ими, будучи мертвыми? Но Гоббс не учел другой вывод из своего рассуждения. Не могут ли некоторые цели быть для нас столь важными, что мы не можем себе представить, что возможно отречься от них и все же вести достойную жизнь? Не потребуют ли некоторые уступки чувству страха от нас такой измены принципам, после которой мы уже не сможем считать эти принципы нашими? А когда мы их утратим, не потеряет ли наша жизнь всякую ценность и не перестанет ли быть по-настоящему нашей? «Ну а стоит ли нам жить, — спрашивает Сократ Критона, — когда разрушено то, чему несправедливость вредит, а справедливость бывает на пользу?» Никоим образом, отвечает Критон, отвечает так, как ответили бы и другие мужчины и женщины во всем мире40.

До сих пор мы рассматривали страх с позиции низменных существ. Но политический страх — это нечто большее, нежели индивидуальный опыт, и затрагивает он не только нашу частную жизнь. Питающая его мораль восходит к традиции и распространенным в обществе представлениям, а лежащий в его основе рациональный расчет отражает реальное соотношение общественных и политических сил. Политический страх в силу обдуманного намерения или вследствие стечения обстоятельств (иногда его результаты являются продуктами замысла, а иногда и нет) определяет расстановку сил и ресурсов в обществе, влияет на политические дебаты и подчиняет себе публичную политику. Обычно политический страх принимает одно из двух возможных обличий. Во-первых, он обусловливает взаимоотношения между высшими и низшими слоями общества, когда взаимный страх одних перед другими помогает поддерживать породившее его неравенство. Во-вторых, политический страх могут породить силы, возникшие вне или внутри данного общества, которое целиком опасается либо внешнего врага, либо таких домашних проблем, как преступность, наркомания или упадок нравственности. Как мы увидим далее, в реальной жизни эти два типа страха часто смешиваются, и один усиливается благодаря другому.

В создании и поддержании политического страха могут участвовать прямые проявления насилия (как в случае с Четмоном), но чаще страх питают обстоятельства повседневной жизни, когда ограничений личной свободы не требуется. Функция политического страха состоит не в том, чтобы подавить волю одного индивида, а в том, чтобы обратить пример этого индивида в предупреждение остальным: будьте бдительны, иначе любой из вас может оказаться следующим41. На протяжении 1970-х и в начале 1980-х годов военные власти Уругвая арестовывали каждого 50-го гражданина страны, а каждого 500-го отправляли в тюрьму. Их целями были не сами жертвы, а такие личности, как психоаналитик из Монтевидео и его супруга, не подвергавшиеся ни аресту, ни тюремному заключению, но долгие годы не позволявшие себе высказываний политического характера. «В нашей жизни все больше сказывались ограничения. Трудно поверить, что процесс самоограничения захватывал нас исподволь; дело даже не в том, что мы прекратили обсуждать определенные предметы с другими людьми. Мы сами перестали о них думать. Внутренний диалог попросту иссяк»42. Сходным образом Н. Я. Мандельштам свидетельствует, что власть Сталина удерживала большинство советских граждан в повиновении не путем прямых личных угроз, а при помощи показательных актов насилия, что привело к тому, что «никто из нас не осмеливался подавать петиции или жалобы, не выражал собственное мнение о чем бы то ни было или предпринимал какие-либо действия, не выяснив, что думают „наверху“»43. В западных регионах Сальвадора, как вспоминают местные крестьяне долгое время спустя после событий, в 1931 году военные учинили бойню среди крестьянских семей, бойню, унесшую более десяти тысяч жизней. И пятьдесят лет спустя память о преступлениях того времени оставалась животрепещущей настолько, что когда часть населения страны восстала против правления военных, в этих регионах почти никто не взялся за оружие44.

Такие серьезные последствия (даже при отсутствии намерения) производят особенно сильный эффект, когда их мишенью оказывается общественная группа, уже находящаяся в уязвимом положении.

Так, после событий 11 сентября журналисты и правозащитники отметили проявления страха, широко распространившегося в арабских и мусульманских сообществах Соединенных Штатов и обусловленного задержанием от 1200 до 5000 мусульман и арабов45. Это страх не просто перед арестом, депортацией или внешним наблюдением. Люди боятся высказываться по противоречивым пунктам американской внешней политики, поскольку такие высказывания могут повлечь (и часто так и происходит)46 проверки, надзор или притеснения со стороны федерального правительства и полиции. Мино Ахтар, уже упоминавшийся американец пакистанского происхождения, заявляет: «В арабской общине царит страх. От арабов и мусульман я слышу такие слова: „Давайте держать голову пониже. Не высовывайтесь. Мы должны вести себя тихо, пока не схлынет буря“». Это свидетельство подтверждают многочисленные сообщения в прессе47. В обстановке такого взрыва страха даже самые безобидные действия властей могут спровоцировать нарастание страха и, соответственно, новые репрессивные акции.

Вот пример. В декабре 2001 года Мохадару Мохамеду Абдуле, иммигранту из Йемена, живущему в Сан-Диего, была назначена компенсация в размере 500 тыс. долл., после того как он провел два месяца под арестом как свидетель событий 11 сентября и правонарушитель, допустивший ложь в своем заявлении о предоставлении ему убежища. Вначале мусульманская община внесла за Абдулу поручительство в размере 400 тыс. долл., пообещав изыскать дополнительные средства. Но когда стало известно, что каждый поручитель обязан сообщить свое имя правительству и, возможно, появиться в судебном заседании, многие члены общины предпочли уклониться от участия в деле. «Когда людям сказали, что им придется прийти в суд и отвечать на вопросы судьи, — свидетельствует адвокат Абдулы, — они охладели, когда речь зашла о том, чтобы сохранять солидарность и внутреннюю твердость. Они отвернулись. Община не была расколота. Здесь не имеется в виду какой-либо низменный страх»48. Вследствие предпринимаемых государственными органами арестов, депортаций и установления наружного наблюдения элементарное требование назвать себя перед судом вызвало волну страха в мусульманской общине Сан-Диего.

Подобный механизм зарождения страха требует участия (даже сотрудничества) всего общества — элит, пособников, наблюдателей и жертв. Для того чтобы держать под контролем не только малые, непосредственно вовлеченные коллективы, политическому страху должны быть подвержены наряду с генералами и рядовыми солдатами обслуживающие их секретари, повара и горничные. Опорой для политического страха также служат наблюдатели, чья пассивность открывает поле деятельности для элит и их пособников, которые внедряют назидательные мифы в умы всех членов общества, и эти мифы находят там отражение. Эти малые воспитательные акции, воодушевляемые желанием жертв защититься от вероятных санкций, занимают центральное место в экономике страха. Они сводят к минимуму риск ответного насилия со стороны нарушителей установленного и оказываются предельно эффективными. Одна чернокожая женщина из Северной Каролины вспоминает, как ее родители, бабушки и дедушки, привыкшие к статусу «Джима Кроу», говорили ей в детстве, что ее арестуют, если она не станет подчиняться законам сегрегации. «А следовательно, не замечай белых и цветных, если не хочешь оказаться в тюрьме», — заключает она49.