Прилив - Сэм Льювеллин

В Сен-Жане таких было двое. Один — Шарль Жемалар. Его имя мне ни о чем не говорило. Другой — Марсель Боннар.

Протокол обследования «Поиссон де Аврил», лежавший в папке, которую Бьянка стащила в Мано-де-Косе, был подписан Марселем Боннаром.

Я лег в постель и провалился в сон подобно мешку с цементом, упавшему в шахту лифта.

Поднявшись в шесть часов, я выехал на автостраду и направился на запад. Когда я обогнул лагуну и нырнул в высотки на окраине Сен-Жана, солнце уже поднялось и его раскаленный докрасна шар плавал над серой вуалью дымки.

На улицах было тихо, разве что несколько человек с заспанными лицами пробирались меж стройплощадками к пекарням. Я направился прямо к «ле Диг».

В рассветных лучах солнца белели фасады зданий. Я свернул на дорогу, ведущую в их тылы, и нырнут в пустыню из бетонных коробок и строительных лесов.

Вслед за рассветным затишьем начал подниматься ветер. Он был достаточно силен, чтобы хлопать длинным транспарантом на крыше верфи «Палмиер».

Они уже сменили текст. Сегодня на транспаранте было начертано: «Жур дю лансеман кап». Перед эллингом стояли фургоны, кружили люди, собиралась толпа. Большие двери были открыты. Там, внутри, блестел в ранних утренних тенях длинный тощий корпус судна. Яхта для Кубка Америки.

Я смотрел на слип, где два дня назад находилась «Лаура».

Слип был пуст, а «Лаура», будто лебедь, сидела на воде у бона для крупных яхт.

Я развернулся, поставил машину за одной из бетонных коробок и пешком вернулся к огороженной территории. Утренний воздух, свежий и чистый, не мог рассеять витающее над верфью «Палмиер» зловоние черновых работ.

«Осмотри дальний эллинг». Должно быть, это важно. Патрон едва мог дышать, но все же напрягся, чтобы сказать мне это. С пересохшим ртом и опустив голову, я шаркающей походкой направился к воротам. Охранник не пропускал там группу фотокорреспондентов, кучку наблюдателей и компанию квалифицированно выглядящих людей в красных спецовках с капюшонами и с надписью «Лансеман кап — ле Диг» на рукавах. В глубине спорил со стайкой репортеров и телевизионных бригад другой охранник. Он уже взмок от пота. Сунув руки в карманы, я прогулочным шагом двинулся через ворота.

Я напрягся, ожидая окрика, уже первые звуки которого означали бы конец для меня и Фрэнки. Но его не последовало. Я продолжал идти, следуя указателю «Бытовой корпус», а затем в лабиринт меньших эллингов, расположенных сбоку от основного ангара.

Люди здесь работали всю ночь. Из-за угла доносилось металлическое эхо голосов и грохот воды по кафелю. В «Бытовом корпусе» принимали освежающий душ.

Я прошел в душевую. Все кабины были заняты. Над скамейкой висели четыре красных комбинезона. Я схватил тот, что выглядел побольше размером, выскочил наружу и влез в него.

Костюм оказался слишком коротким и широким, но обеспечивал маскировку. Я пошел вдоль стенки эллинга. Позади, в душевых, кто-то пронзительно закричал, но крик этот потонул во взрыве хохота. На верфи «Палмиер» был день приема гостей. Натянув капюшон на голову, я скользнул в дверь в рифленой металлической стене.

Я очутился в односкатной пристройке к основному эллингу. Там был верстак и красная дверь с надписью «Опасно для жизни!» — видимо, склад краски. За ней высились полки, на которых стояли банки со смолой и лигатурой. Я прошел в дальний конец пристройки.

Дальний эллинг был большим и низким. Он выглядел как своего рода отстойник, где был собран весь потенциально годный ко вторичному использованию хлам. Любая верфь имеет такой мусоросборник. Здесь стояли ящики с лебедками, пластиковый мусорный ящик, полный медных клемм, штабель пиломатериалов. По внешней стороне штабеля проходил желоб филенки. Вид у пиломатериалов был неважный. Полировка имела отколы и зазубрины, как если бы панели демонтировались в спешке. Но цвет был красновато-золотой, с крупными контурами волокна. Гондурасское красное дерево.

Я оттянул верхний слой облицовки. За ним находился второй, а за вторым — третий. И так вплоть до самой стены.

Панели облицовки смотрелись бы прекрасно, на каком бы судне ни исхитрилась установить их экономная администрация верфи «Палмиер». Я совершенно точно знал, как они выглядели, поскольку видел некоторые из них прежде: в передних каютах «Лауры». Остальные, видимо, были сняты с каюты владельца и ванных комнат. Когда я последний раз видел панели на борту, их демонтаж уже шел. Вот почему дверь была заперта. Я достал из кармана фотоаппарат и сфотографировал весь эллинг. Затем натянул капюшон, подхватил для камуфляжа жестянку с краской и вышел из эллинга в ослепительно белый утренний свет — часы показывали девять.

Со времени моего приезда толпа у ворот существенно выросла. Кто-то подвесил поперек них несколько вымпелов. Маленькие флажки плескались на горячем пыльном ветру. Там стояли две телевизионные бригады. За неимением лучшего они направили свои объективы на меня: эдакая орясина в нескладно сидящем комбинезоне и с торчащей из-под капюшона рыжей щетиной, празднотопающая в направлении набережной. Вот уж повеселятся телезрители! Вы, непосвященные, наверное, думаете, что мир парусного спорта — это солнечный загар да гонки? Но он все еще сводится к человеку с обнаженными лодыжками и ведерком краски. Есть вещи, которые неизменны.

Как некоторые способы кражи денег.

Я прошаркал на сверкающий бетон набережной и поднялся на палубу «Лауры». Настил был старым, но местами недавно отшлифованным, для приличного вида. Законопаченные смолой швы оказались более сухими и подверженными растрескиванию, чем можно было ожидать от суперяхты, оцененной в два миллиона долларов. На шлюпбалках висел четырнадцатифутовый накачиваемый воздухом «Зодиак». Я подергал люки — они были все заперты. Кроме одного палубного светового люка. Приблизив губы к отверстию, я крикнул:

— Есть здесь кто-нибудь?

Тишина. Через световой люк я мог видеть облицовку, медную аргандову лампу и широкодонный графин на полке скрипкообразной формы рядом с книгами в сафьяновых переплетах. Меня все же мучила неуверенность. Что, если я неправильно понял?

Был лишь один способ проверить это. Я оттянул световой люк и спрыгнул вниз на стол, минуя вазу с цветами. Кто-то убрал дезинфицирующее средство, но слабый запах его все же можно было уловить за сильным ароматом цветов жасмина. С минуту я постоял, стирая следы на столе от моих пыльных ботинок и стараясь не чихнуть.

Я стоял в мягком отсвете графина, мои ноги утопали в расстеленном на полу ковре, а нос был наполнен цветочным ароматом.

Запах цветов.

Он был насыщенным и мускусным, с легким оттенком запаха гниющего жасмина, А за ним угадывалось иное разложение. Не гниющая плоть, а затхлость того рода, что ощущается в доме, простоявшем герметично опечатанным сотню лет. Цветы были предназначены завуалировать ее.

Там находилась дверь, ведущая вперед. Я подергал ручку — дверь оказалась заперта. Она, конечно же, была заперта.

Замок представлял собой некий недоступный предмет, выполненный из меди. О таких штуковинах я знал все. И потому забрался на стол, дотянулся до палубы и спустил вниз банку с краской. Ее проволочная ручка снялась легко. Я изогнул ее конец под нужными углами и вставил в замочную скважину. В замке щелкнуло: раз, два, три. Я повернул ручку и открыл дверь.

В нос пахнуло, словно из склепа. Я вошел. Когда я прошлый раз осматривал яхту, здесь был обшитый панелями коридор с открытыми элегантными каютами: по две с каждой стороны.

Но кто-то потрудился здесь отверткой. Сейчас лишь лучи света вливались через четыре бортовых иллюминатора. И больше абсолютно ничего не было. Весь интерьер оказался демонтированным, до самого корпуса.

Точнее, до того, что осталось от изношенного корпуса.

Я находился как бы во чреве кита. С обеих сторон простирались великолепные реброподобные кривые шпангоута. Ручеек грязной трюмной воды в опрокинутой стрелке свода основания киля отражал свет бортовых иллюминаторов.

Я положил руку на шпангоут. Горбыль сосны четыре на шесть. Его поверхность покрывали трещины, расходящиеся лучами, как на оконном стекле. Она крошилась, словно сухой торт.

Отражения были волнообразными из-за кривых неровностей обшивки. А причина последнего заключалась в том, что металлические болты и заклепки, фиксирующие обшивку на ребрах, подверглись коррозии и расширили отверстия, через которые они проходили, ослабив крепеж и позволив обшивке изогнуться. Потому-то и вода струилась внутрь, а пустоты за роскошной панельной обшивкой зарастали гнилью, споры которой размножались и кишели во влажном воздухе, стремительно наполняя его сильным специфическим запахом плодящейся сыпучей трухи. «Лаура» оказалась не столько суперяхтой достоинством в два миллиона долларов, сколько грудой отсыревших дров, тянувшей разве что на пару тысяч фунтов стерлингов.