Его уже не ждали - Златослава Каменкович

Пригнувшись, чтобы не удариться о закопченную притолоку, Гай вошел к Ясеням и увидел Христину. Обхватив голову руками, она сидела в немом отчаянии.

— Добрый вечер, Христина. А ну, айда из-под стола, котята! Чем вы свою маму разгневали?

Христина быстро овладела собой, смущенно вытерла фартуком стул.

— Пожалуйста, садитесь… — И не сдержалась, снова залилась слезами. — Взялась клеить кульки… Пани бакалейщица дала муку, чтобы клей сварить, а дети поели… Чужая мука, чу-жа-ая…

Дети с любопытством выглядывали из своего убежища, боясь попасть матери под руку.

Гай молча достал из бокового кармана пальто деньги и протянул Христине:

— Из рабочей кассы. Заплатите за комнату, детей поддержите немного. Потом постараемся еще помочь.

— Дай вам боже здоровья, — прошептала дрожащими губами Христина. Накинула старую свитку, закуталась в платок и сказала уже на пороге: — В лавочку побегу. Я мигом. Богдан сейчас вернется, пошел проводить Степана Стахура. Придет, поужинаем…

— Хорошо, я с детьми останусь.

Христина вышла. Осмелевшие малыши обступили Гая. который вынул из кармана платок и сделал зайчика.

— Зайка, зайка, ты куда? Прыг, прыг, прыг! — раскатисто смеялся Гай.

И дети, видя, как зайчик, точно живой, прыгает на ладони Гая, тоже заливались смехом.

Вернулся Богдан Ясень. С нескрываемым укором глянул на Гая. Он находился под впечатлением разговора со Стахуром, который считал Гая виновником провала забастовки пильщиков. Богдан привык доверять Стахуру, с которым более двадцати лет его связывала дружба. Он считал, что Стахур лучше разбирается в людях. Это же Степан Стахур когда-то первым разоблачил Мариана Лучевского, которому многие нефтяники безгранично доверяли. Но сейчас Ясень был до глубины души возмущен тем, что даже Стахур согласился с мнением Гая о возвращении на работу пяти пильщиков, в том числе и Богдана, которые были душой забастовки.

Пожимая руку Богдану, Гай сразу почувствовал холодок, не свойственный их отношениям. Не знал, чем его объяснить. То ли тем, что семья рабочего бедствовала, то ли сказалось влияние Стахура. До Гая дошли слухи, будто Степан в разговоре с рабочими недружелюбно отзывался о нем. Вчера Стахур сам бросил упрек Гаю: «Друже Кузьма, вы виноваты, что семьи пильщиков голодают… Я предупреждал».

Гаю было досадно:

«Неужели Стахур не понимает, что борьба связана с трудностями, страданиями? Неужели Богдан, не раз сидевший в тюрьме, настолько наивен, что верит наговорам Стахура?»

— Что же вы, голубе мой, крылья опустили? — прямо спросил Кузьма.

— Горе только рака красит, — тяжело вздохнул Богдан. — И вот что… богом прошу, не толкайте меня в штрейкбрехеры!

Гай понял, что Богдан узнал о решении забастовочного комитета. Ему рассказал Стахур. Но почему же Степан не растолковал все как следует?

— Вы не думаете, что говорите, друже Богдан…

— А вы не думаете, что делаете! — раздраженно перебил Богдан. — Я не вернусь на лесопилку!

— Почему?

— Что же подумают обо мне товарищи? Скажут: «Сам нас уговаривал бастовать, а прижал голод — испугался, изменил, стал на работу!» Следом за нами все, кто бастовал, в ноги барону кинутся. А потом попробуйте когда-нибудь людей поднять! Забастовочный комитет об этом подумал? Только что я около фонтана на Старом Рынке встретил одного нашего рабочего. Знаете, что он мне сказал? Что управляющий барона согнал всех рабочих во двор лесопилки и прямо с фаэтона речь держал. Мол, главари забастовки пильщиков, что до вас тут работали, упросили барона принять их назад на работу. Барон сжалился, принял их. Мол, видите, какие люди бывают? Подбили народ, семьи голодают, а баламуты-главари вышли из воды сухими.

Гай задумался. Когда он вернулся из Дрогобыча и Стахур сообщил ему о единогласном решении забастовочного комитета послать на лесопилку своих людей, которые подготовят новую забастовку, Гай не возразил. И кандидатуры не вызвали сомнения. Но сейчас разговор с Богданом встревожил и насторожил Гая.

— Благодарю за откровенность. Согласен, что решение комитета не продумано. Завтра созовем товарищей. И вы приходите, расскажете все. Я теперь понимаю, что посылать наших людей на лесопилку нельзя. Барона надо оставить в дураках…

«Нет, он не похож на Стахура, не гонористый. Не боится признать, что ошибся!» — с уважением подумал Богдан, не зная, что свое решение забастовочный комитет принял в отсутствие Гая.

Если бы Богдан Ясень, возвращаясь домой, был менее взволнован, он, безусловно, обратил бы внимание на четырех элегантно одетых господ, которые остановились у лавки «Эльза и дочь». И пока Ясень понурив голову брел по улице, два пана вошли в лавку, а два последовали за Богданом на улицу Льва.

В лавке Гильда, жеманясь и строя глазки «элегантным панам», поставила на столик бутылки с пивом, кружки и подошла к стойке, за которой стояла мать.

А пани Эльза недоумевала, почему один из «элегантных панов» не садится за столик, а торчит около витрины, будто ему интересно наблюдать за каждым, кто проходит по улице.

О боже, этот пан так засмотрелся на кого-то, что нечаянно нажал на стекло витрины, и оно со звоном посыплось на пол. Пани Эльза с досадой подумала: «Так, я уже имею хороший заработок!»

— Бутылку пива и кружку! — заказал тот, что сидел за столиком.

Пани Эльза подала и приказала дочке:

— Гильда, позови Гриця, он в кладовке пол моет.

— Гриць! Там пан стекло разбил, иди убери! — приказала Гильда мальчику.

Тихо охая, пани Эльза ушла к себе в «покои», которые были тут же, при лавке.

Господа пили пиво, не обращая внимания на Гриця, который торопливо подбирал с пола битое стекло.

— Что-то долго, — сказал тот, у витрины.

— Не прозевать бы, — отозвался второй, за столиком.

— Дом оцеплен. В этом дворе они как в капкане. А вырвутся — здесь скрутим.

— У Калиновского мать больна, он не уйдет. Главное, Гая не упустить.

«Полицаи», — догадался Гриць, и, делая вид, что разговор посетителей не интересует его, он с половой тряпкой в руках, без шапки и куртки вышел на улицу — якобы выбросить мусор.

Очутившись на заснеженной улице, Гриць во весь дух помчался к своему дому. Около костела он столкнулся с матерью.

— Ты что, ошалел? Простудишься, чертенок!

— Мама, скорее… — едва произнес Гриць, задыхаясь от бега и волнения. — Пана Ярослава… Гая… хотят арестовать полицаи… Бежим!..

Христина сорвала с головы платок, набросила на плечи сыну, и они побежали.

Гай, ничего не подозревая, вышел от Ясеня и направился к Калиновским. Внезапно около лестницы на него навалился переодетый полицейский, пытаясь надеть наручники. Гай сильным ударом свалил его с ног и бросился к воротам. Полицейский тревожно засвистел, призывая на помощь.

В это мгновение во двор влетел запыхавшийся Ромка. Мальчику показалось, что навстречу бежит Ярослав, и он крикнул:

— Сюда нельзя!

Узнав Ромку, Гай остановился.

— Вы, пане Кузьма? Быстрее за мной! — потянул его за руку Ромка.

Из темного провала калитки один за другим выскочили во двор три полицейских. Двое поднялись к Калиновским, а третий погнался за Гаем.

В глубине двора дорогу беглецам преградил высокий дощатый забор.

— Сюда! — показал Ромка на пролом в заборе. — Там проходной двор…

Все ближе, ближе топот сапог полицейского. Ромка не успел договорить, как появился преследователь. Не долго думая, мальчик кинулся ему под ноги, и тот упал на снег. Гай успел скрыться за забором.

Подбежавший второй полицейский остановился у пролома, выхватил пистолет и несколько раз выстрелил вслед беглецу.

На выстрелы и свистки полицейских сбежались жители дома. Ромка, убедившись, что Гая не поймали, бросился к лестнице, чтобы предупредить Калиновского, но опоздал: два полицейских вели Ярослава. Его запястья стягивало железо наручников.

Глава одиннадцатая

ПОДАРОК ДРУГА

Был поздний вечер. Сокол в раздумье ходил по своей просторной комнате, затем сел за письменный стол, что-то долго писал. И снова начал ходить, посматривая на шкафы, заставленные книгами. Книги были всюду — на столе, на обитой черной кожей кушетке, на стульях. В высоком бронзовом канделябре горела свеча, освещая портрет, с которого смело и гордо смотрел Тарас Шевченко.

Часы показывали без четверти двенадцать, журналист подошел к застекленной двери балкона. И чем пристальнее вглядывался в темноту, тем выразительнее на его лице проступала мучительная тревога: «Успел ли Ромка вовремя предупредить Ярослава о грозящей опасности?»

Вдруг Сокол заметил, что какой-то человек, отделившись от дома на противоположной стороне, перебежал улицу.

«Кто это? От кого он удирает? — подумал Сокол. Может, вор крадется, а может, поборник правды, не желающий попасть в руки полиции? — и он горько усмехнулся. — Да, в «свободной» Австрии все преследуется — и зло, и добро…»