Седьмой лимузин - Дональд Стэнвуд

К середине дня в субботу они устремились в ту часть Баварии, которая, как набухший аппендикс, впивается в территорию Австрии. Здешние края избрал своей второй родиной тот, к кому они ехали. Нюрнберг… Мюнхен… в Берхтесгаден они прибыли к трем часам. За деревней полукругом высились горы; не признавая межгосударственных границ, они купались в бледно-желтом маслянистом свете. В самой деревне почтовый служащий, к которому Гривен обратился с вопросом о том, как проехать в Вахенфельдхаус, отвечал ему с деланным безразличием:

— Поверните на углу направо и поезжайте по дороге на холм. — Он выглянул в окно и поневоле залюбовался и Люсиндой, и томящейся без дела Сороковой моделью. — Если рядом с вами окажется отель «У турка», значит, вы уже проехали.

Его слова оказались пророческими. Люсинде пришлось разворачиваться к двухэтажному горному шале. Она остановила и оставила «Бугатти» возле двух безвкусных «Мерседесов», припаркованных на обочине. Шале, как и предупреждал Геббельс, оказалось весьма скромных пропорций. Украшенное безделушками из Шварцвальда, оно вполне могло бы сойти за место жительства среднего здешнего бюргера. За исключением необычной раскраски: кричащая зелень и желтизна, чересчур назойливые альпийские мотивы.

На дорогу выходили, скорее небольшие, окна. На втором этаже, за развевающимися занавесками, по радио или, может быть, на фонографе на полную громкость звучал «Лоэнгрин». И вроде бы под звуки оперного пения там кто-то спорил. Гривен помог Люсинде выйти из машины, затем предоставил ей постучаться, предпочтя сам в это время заняться багажом.

— Герр Гривен, фройляйн Краус! — Экономка лет сорока с виду, сияя от радости, отперла им дверь. — Прошу! Позвольте принять у вас пальто. А мы уже начали беспокоиться, когда не увидели вас на перроне. Но после столь долгой поездки вы наверняка проголодались.

И, не дожидаясь ответа, она поглядела вглубь дома.

— Гели! Гели! — закричала она. — Вот несносная девчонка, вечно куда-то пропадает. — Прежде чем подать им руку, домоправительница привычным жестом вытерла ее о передник. — Меня зовут Анжела Раубаль.

Сильное у нее пожатие, отметил Гривен, и за всей вежливостью и домовитостью — в глазах несколько натужный блеск. Роль служанки ей явно не подходила. Лицо ее, если бы не нынешнее напряжение, было бы миловидным. И навлекать на себя злость такой женщины лучше не стоило.

Наверху тевтонские боги все еще выводили свои воинственные арии. Фрау Раубаль виновато пожала плечами, хотя шум ссоры был уже заглушен шагами, гремящими вниз по лестнице. Появилась девушка — вылитая фрау Раубаль, только помоложе; она была краше, но не так воспитанна и, скорее всего, не так умна. Ей не могло быть больше двадцати лет, а одевалась она и вовсе по-детски: короткое желтое платьице, белые гольфики. И она никого не замечала, кроме Люсинды.

— Ах, какая радость, фройляйн Краус! Я обожаю вашу…

— Прекрати, Гели, вести себя как школьница! Покажи нашим гостям их комнаты.

Девушка тут же сделала книксен. Ее простили. Гривен отказался отдать ей свои чемоданы, и они начали подниматься по лестнице. Держась за перила, он осматривался по сторонам: расписные кувшины для пива, огромный диван с подушками в форме сердечек, оленья голова с пылью на стеклянных глазах. Типично немецкая берлога, подчеркнуто посредственная, словно бы обставленная из кладовых студии УФА.

Гели, затаив дыхание, пожирала глазами Люсинду. Не это ли пальто было на вас в фильме «Миллион марок…». Кто гримирует вас, кто делает вам прическу и каков в жизни Конрад Фейдт.

— Ах, я уверена, что вы с дядюшкой Ади отлично поладите! Он так любит кино.

Должно быть, Гривен не вполне совладал со своими чувствами, потому что Гели гордо и ослепительно улыбнулась ему.

— А мама не говорила вам? Иногда она такая… Ну, так или иначе, она доводится дядюшке Ади… я хочу сказать, Адольфу…

Она доводится ему сводной сестрой. — Гели подчеркнуто зажала уши, пока не миновал новый шквал вагнеровской музыки, обрушившийся на них из-за закрытой двери в дальнем конце коридора. — Дядюшка берет уроки, — произнесла она с таким видом, словно этим было сказано все. — Но скоро он закончит. Ужин подадут поздно, но мама накроет вам столик на террасе. Вам надо поторапливаться. Там все уже в сборе.

«Всеми» оказались двое мужчин и две женщины, Гривен был знаком из них только с доктором Геббельсом. Гривен с Люсиндой переглянулись: да, дорогая моя, разрядились мы явно не к месту. Но остальные в своем чуть ли не затрапезе с явным удовольствием взирали на вновь прибывших. Киношники — что с них возьмешь?

Трепетную блондинку, которую полуобнимал Геббельс, он представил как свою личную секретаршу Магду.

— Мы так рады, что вы приехали, а наш фюрер радуется больше всех. — Он посмотрел на Люсинду затуманившимися глазами. — Ну вот, наконец-то. Как я тосковал в ожидании этой встречи.

Геббельс поцеловал Люсинде руку под ядовитым взглядом Магды.

А где же Гривен видел второго мужчину, сидящего сейчас за столом? Ах да, на фотографиях и в выпусках кинохроники, связанных с процессом над Гитлером по обвинению в измене родине. На первый взгляд Рудольф Гесс казался типичным представителем нацистского движения: боевиком и служакой, умеющим только щелкать каблуками. Невероятно мрачный, явно испуганный необходимостью вести светскую беседу, он казался и интеллектуальным двойником того кроманьонца, на которого походил внешне. Но тут Гривен сказал нечто двусмысленное относительно прелести здешних мест, и простой намек на то, что кто-то может усомниться в хорошем вкусе его идола, полностью преобразил Гесса: он так хищно оскалился щербатым ртом, что Гривен невольно испугался и чуть ли не позавидовал. Он еще никогда не сталкивался с проявлениями столь безраздельной любви.

Список гостей завершала фрау Винифред Вагнер — «невестка бессмертного композитора», — как на всякий случай поспешил уточнить Геббельс. Дама, напоминающая своими формами виолончель, сразу же взяла Гривена в оборот.

— Итак, герр Гривен, вы еще никогда не встречались с нашим фюрером?

Они подошли к столу; подбор угощений, выставленных госпожой Раубаль, оказался скорее странным. Немного сыра и сосисок, но главным образом пироги и пышки.

— Я знаю о нем только понаслышке.

— Он так напоминает мне Рихарда. — Она отщипнула кусочек штруделя и, чуть не лопаясь от тщеславья, продолжила. — Ни малейших сомнений в собственных словах и поступках. Его путь по жизни прям и непреложен, каждое слово уже написано заранее. — Фрау Вагнер, улыбнувшись, указала наверх, откуда по-прежнему доносилась музыка. — Какая жалость, что Адольф не умеет петь. Мне всегда кажется, что он творит из жизни оперу.

Фонограф меж тем заело, и на одной и той же ноте вновь и вновь грохотали цимбалы. Кто-то переставил иглу, она сердито взвизгнула. И вновь послышались голоса двух спорщиков; один незнакомый, а другой… да, другой был более чем знаком по множеству радиопередач.

— Нет-нет, только не так! — восклицал незнакомый голос. — Вы выглядите марионеткой. Двигайте руками вот так!

Удивление Гривена, казалось, обрадовало госпожу Вагнер.

— Это Эрих Ян Хануссен. Он мастер на все руки — составляет гороскопы, учит Адольфа сценическому произношению…

— Не уверен, что правильно понял вас.

— Нам не пристало говорить об этом. — Она поднесла палец к губам, но так и не сумела придать себе достаточно серьезного вида. — Он эксперт в области… красноречия, так это называется? И движений тела. Как действовать руками и тому подобное. — Фрау Вагнер сделала театральный жест. — Для того, чтобы вызвать соответствующую эмоциональную реакцию. Вот почему Адольфу нравится заниматься под музыку Рихарда, под этот грохот.

Гривен, машинально кивая, смотрел мимо собеседницы, в сторону дома. Анжела Раубаль вынесла на террасу огромный шоколадный торт. Смех Гели донесся до его слуха еще до того, как она появилась в дверном проеме. Справа от нее семенил человечек в пенсне, который, как решил Гривен, был Эрихом Яном Хануссеном. Слева от Гели шел ее дядя.

Глава двадцать четвертая

«Люсинда, разумеется, была права. Никто не вправе сказать, будто его не интересует Гитлер, — ни тогда, ни сейчас. Да, могу вас уверить, Алан, вам самому любопытно. Каким он показался мне на первый взгляд? Что ж, он немного напомнил мне Эйфелеву башню. Припоминаю, впервые увидев ее в восьмилетнем возрасте, я почувствовал себя одураченным. Столько раз я рассматривал ее в учебнике и на почтовых открытках, что в реальности от нее ничего не осталось. И точно так же обстояло дело с Гитлером. Маленький испитой человечек, уже тогда подавленный величием собственной пропаганды и бесчисленными изображениями на плакатах. Но, как я и сказал, таково было только первое впечатление. Мы все в нем ошиблись, каждый на свой лад».