Седьмой лимузин - Дональд Стэнвуд

— Ах, я была уверена в том, что вы с Элио образуете непобедимую команду!

Гривен обнял ее — не столько обнял, сколько попытался вернуть с неба на землю.

— Нам надо немедленно начинать готовиться, дорогая. Говори медленно и внятно. Иначе эти новомодные микрофоны просто не сработают, так мне объяснили. И нам надо полагаться во всем друг на друга, как никогда ранее. — Держа ее за плечи, он произнес формулу, которую заготовил по дороге домой. — Ты отвечаешь за форму, а я за содержание.

И он угомонил ее, что верно, то верно. Она выскользнула из его объятий, подсела к огню, на первый взгляд притихла. Но Гривену было видно, как сильно она вздрагивает, едва в печи затрещит полено. О Господи, что же он наделал?

— Карл! Давай пойдем куда-нибудь и как следует напьемся. Можно заскочить в «Адлон» и прихватить с собой Элио.

У Гривена перехватило дыхание.

— Его там нет. — Он бросил взгляд на стенные часы. Тридцать три минуты восьмого. — Час назад мы простились с ним на вокзале. Сейчас он уже, наверное, проехал Потсдам.

Люсинда с деланным спокойствием посмотрела на него. Ее взгляд ужесточился, она гадала, не солгал ли ей Гривен, но на данный момент ему нечего было от нее скрывать.

— Ты ведь знаешь, что ему нужно было вернуться в Молсхейм. Его работа завершена, по крайней мере, на данном этапе. А Эрих не платит экспертам, в услугах которых не нуждается. И, кроме того, чего ради ему оставаться?

Последняя фраза — сказанная ради красного словца — была, несомненно, ошибкой. Гривен понял это сразу же — еще до того, как Люсинда, закрыв лицо руками, бросилась в спальню и с грохотом захлопнула за собой дверь.

Но взаперти она просидела недолго. Гривену не хотелось затевать с ней затяжную войну и, что куда важнее, этого не хотелось Эриху Поммеру. В следующий понедельник все они улыбались и старались не мигать в свете ламп-вспышек, пока Эрих торжественно объявлял о том, что «Любовь Лили Хаген» станет первой звуковой картиной студии УФА.

Внимание публики, длинная череда напутствий и пожеланий успеха почти убедили Гривена в том, что они с Люсиндой оседлали гребень волны, что успех уже почти гарантирован. Она проводила дни с фройляйн Дитрих — эту девицу снял в своем последнем фильме Пабст, — и обе они изучали технику речи, беря уроки у профессора из театральной школы Макса Рейнхардта. И собственная работа Гривена, озвучание роли Лили, продвигалась вроде бы хорошо, хотя к сроку, назначенному Эрихом, он не поспевал, запаздывая на одну-две недели.

Все так… но ночами молчание становилось невыносимым, а столик для ужина каждый раз оказывался сервированным словно бы на троих. Да и в постели им казалось, будто они остаются там не вдвоем. Люсинде хотелось только есть и спать; акты нежности, акты любви стали с ее стороны простым выражением покорности. Посреди безумной скачки Гривен внезапно застывал и всматривался ей в лицо. Глаза закрыты так плотно, словно за занавесом век разыгрывается какая-то приватная фантазия; губы повторяют его имя все с большей и большей отрепетированностью, словно уроки сценической речи не прерываются и в постели.

Он поклялся себе расстаться с Люсиндой. Сочиняя диалоги сценария, Гривен одновременно придумывал текст неизбежного объяснения, иногда — настолько удачный, что находки из него переходили в сценарий. Она защищалась, обижалась, плакала. Он упорствовал, возражал, прощал. Так или иначе, все заканчивалось тем, что она, рыдая, бросалась ему в объятия.

— Господин Гривен?

Он ничего не мог с собой поделать: машинально захлопывал рукопись, чтобы никто, даже случайно, не мог бы в нее — до полного завершения — заглянуть. Юноша-почтальон держал в руке конверт без марки.

— Мужчина оставил это сегодня утром у ворот.

— Что за мужчина?

Юноша пожал плечами: откуда ему было это знать? Он продолжил свой обход, а Гривен вскрыл конверт. Записка, вложенная в него, была написана вечным пером на кремовой бумаге. Он прочитал ее три раза подряд, а затем разразился смехом. Да ведь он как раз искал что-нибудь, способное отвлечь Люсинду от тоски по Элио, хотел заменить один сценарий другим. А тут — карта сама шла ему в руки!

Господин Гривен,

Поздравляю вас с началом новой работы. Убежден, что Отечество будет гордиться вами.

С удовольствием вспоминаю также о нашей случайной встрече. Наш фюрер обрадовался, узнав о ней. Он такой поклонник — и ваш, и фройляйн Краус!

И он сочтет для себя высокой честью, если вы соблаговолите отужинать с ним в эту субботу в „Вахенфельдхаусе“ в Оберзальцберге. Наш фюрер живет скромно, как и подобает подлинному представителю своего народа, но он лично передает вам приглашение погостить у него все выходные.

Если вы доедете по шоссе до Берхтесгадена, то там вам дальнейшую дорогу покажет любой.

Глава двадцать третья

«„Обезумев от любви“. Каково клише, не правда ли? Не знаю, осознаете ли вы, что даже сильные мира сего, самые сильные, вершители его судеб, дергаются, подвешенные за те же ниточки».

К этому письму Гривен то и дело обращался на протяжении всего дня, рассматривая его со всех сторон как буквально, так и метафорически, ища подтекста. К письму не приложено ни адреса, ни телефона, ни личного, ни партийного. Доброму доктору, должно быть, и в голову не могло прийти, что кто-нибудь способен отклонить подобное предложение. И, возможно, в этом отношении он вел себя далеко не так глупо.

Гривен этим вечером едва успел повесить на вешалку пальто, как Люсинда горячо поцеловала его, а затем посмотрела на него в упор.

— Эрих остановит фильм.

На первый взгляд могло бы показаться, будто такая перспектива ее даже радует.

— Разумеется, нет. С чего ты взяла?

Люсинда презрительно рассмеялась, и вот Гривен сгоряча, да еще под воздействием доброй порции виски, выложил ей все из того ящика своей памяти, который он наглухо запер еще в Сан-Себастьяне. Но она не упрекнула его в том, что он не говорил ей о письме, — не упрекнула после того, как он его все-таки показал.

— Что ж, мне кажется, не стоит болтать об этом на студии направо и налево. — Люсинда подержала письмо, написанное на роскошной бумаге, двумя кончиками пальцев. — Нацисты с хорошим вкусом. Кто бы мог подумать? Конечно, Рём и все его штурмовики — голубые, но мне говорили, что Гитлеру нравятся хорошенькие женские мордашки.

Гривен почувствовал себя обязанным несколько образумить ее.

— Ты говоришь о человеке, который убил твоего Йозефа.

— Это нечестно! — Челюсть Люсинды задрожала, а затем упрямо напряглась. — Ну, а что ты предложишь? Чтобы мы не ехали? Мы этого самим себе никогда не простим. Раз они нас пригласили, значит, у них есть на то своя причина. Только не делай вид, Карл, будто тебе не интересно! — Она вернула ему письмо, буквально втиснула листок ему в руку. — И кроме того, Йозеф не стал бы возражать. Он всегда говорил, что любое дело надо изучить со всех сторон.

И вот они начали готовиться к поездке, скорее неуверенно; словно бы невзначай складывать вещи, включая черный галстук и бальное платье, в два небольших чемодана. Если бы они решили поехать на поезде, Люсинда наверняка набила бы своими тряпками весь багажный вагон, но, подумалось им, автомобильная поездка пройдет куда незаметней. И в любом случае, Люсинде захотелось впервые опробовать на длинной дистанции подарок, сделанный самой себе ко дню рождения.

Прошлым апрелем Люсинда, чтобы смягчить боль от вступления в период между двадцатью пятью и тридцатью годами, купила машину, вскоре ставшую возбуждающим наибольшие пересуды автомобилем во всем Берлине, — Сороковую модель «Бугатти-кабриолет», канареечно-желтого цвета. Люсинда называла свою машину и старую Двадцать третью модель Гривена «влюбленными птичками», особенно когда они стояли рядышком в подземном гараже их дома.

В мире кино неоднократно прохаживались на ту тему, что на этот раз брачное оперение невесты оказалось более ярким.

Гривен позвонил на студию в пятницу утром, прямо перед отъездом. Прошу прошения, но у Люсинды разболелось горло, и конечно же, ему надо побыть с ней для вящей сохранности сделанных в нее капиталовложений УФА. Но кого он мог этим обмануть? Наверняка — не Эриховых миньонов, которые прогуливались по Курфюрстендамм, когда Сороковая модель ослепительно-желтой стрелой пролетела мимо.

Они разбили весь путь на удобные для себя участки: совершив длинный стремительный бросок, устраивали после него короткий отдых, чтобы не перегревать новый мотор. Сперва — до Дрездена, потом — вдоль заснеженных вершин Богемского леса; срезав угол по чешской территории, они попали в Баварию. Гривен отверг предложение Люсинды время от времени меняться местами. За рулем она выглядела такой счастливой, «Бугатти» так хорошо шел под ее управлением, а кроме того, каждый поворот дороги все окончательней превращал ее в Лили.