Чернобыльская тетрадь - Григорий Устинович Медведев

Беги, беги отсюда, малыш!.. Впрочем, шерсть на нем тоже очень радиоактивна. Но все равно — беги, беги отсюда. Может, повезет…

До Чернобыля совсем близко. Справа и слева — военные лагеря, палаточные городки, солдаты, много техники: бронетранспортеры, бульдозеры, инженерные машины разграждения, сокращенно — ИМРы, с навесными руками-манипуляторами и бульдозерными ножами. Они напоминают танки, только без орудийных башен. И снова палаточные городки. Войска, войска, войска. Это химические части Советской Армии. Их здесь уже около пятнадцати тысяч.

Проехали будто вымершую деревню. Ни единой живой души. Это непривычное безмолвие гнетет. И снова справа и слева поля. Уходящие вдаль радиоактивные зеленя. Вот куры, разгребают лапами и что-то клюют в радиоактивной пыли…

Въезжаем в Чернобыль. Солнце, синее небо без единого облачка, легкая дымка. Асфальт мокрый от растворов дезактивации. Везде на улицах, у обочин — бронетранспортеры. Есть движение автомашин, как потом выяснилось, от штаба к штабу. Здесь кругом штабы. Разных министерств и ведомств. Едем по главной улице.

— Куда? — спросил водитель. — В райком партии или в ПТУ к Кизиме, там сейчас Управление строительства ЧАЭС…

— В райком, пожалуйста, — попросил я. Патрули в респираторах «свиное рыло», изредка попадаются в респираторах «лепесток-200». На некоторых бронетранспортерах, откинув люки, сидят солдаты, курят. Иные напрямую, некоторые, проткнув дырку в респираторе и воткнув в дыру сигарету. Встречаются и пешеходы. В респираторах. Это те, у которых почему-либо нет машин, а надо срочно пройти по делу то в штаб угольщиков, то минтрансстроевцев.

Подъезжаем к площади райкома партии. Здесь полно автомашин. В основном легковые разных марок, автобусы «Кубанцы», «Рафики», «УАЗы», бронетранспортеры, закрепленные за членами Правительственной комиссии. Вокруг много постовых в респираторах: на площади, у здания райкома, у паркующихся машин.

Все эти легковые и прочие машины придется спустя время закапывать: за месяц-два работы здесь набирают такую активность, что в салоне до пяти и более рентген в час.

На крыльце стоит замначальника Союзатомэнерго Е. И. Игнатенко и еще двое незнакомых мужиков. Игнатенко без чепца, куртка нараспашку, респиратор на шее, курит.

— Привет! Нарушаешь правила РБ, — сказал я.

— Привет! Приехал? Доложись Садовскому.

— Министр здесь?

— Здесь. Только прибыл.

Рядом с крыльцом дозиметрист. Радиометр на груди, водит палкой-датчиком у поверхности земли, переключает диапазоны.

— Сколько? — спросил я.

— От земли — десять рентген в час. Воздух — 15 миллирентген в час.

— А в помещении?

— Пять миллирентген в час.

Вошел в райком. Вслед за мной Попель и Хиесалу. Оба хотят срочно доложить о прибытии Садовскому.

Обошел коридор первого этажа. Каждую комнату занимает отдельная организация. На дверях приколоты кнопками листки, клочки бумаги с надписями: ИАЭ (Институт атомной энергии), Гидропроект, Минуглепром, Минтрансстрой, НИКИЭТ (главный конструктор реактора), Академия наук СССР и многие другие. Вошел в диспетчерскую. Там уже Попель и Хиесалу. Садовский пытает их:

— Зачем приехали?

— Сами не знаем, Станислав Иванович, — с надеждой в голосе выпалил Попель.

— Езжайте немедленно назад! Сегодня же. Машина есть?

— Есть, Станислав Иванович!

Попель и Хиесалу, сияющие, побежали в «Рафик». Их заветная мечта: подальше от радиации — сбылась.

Сам я тоже доложил первому заместителю министра о прибытии. Сказал о задании Семенова и Решетникова.

Садовский уехал в ПТУ, где располагалось Управление строительства Кизимы, примерно в двух километрах от райкома партии.

Я заглянул в комнату с вывеской «ИАЭ». У окна впритык и навстречу друг другу — два письменных стола. За левым столом сидит Евгений Павлович Велихов, за правым — министр А. И. Майорец в таком же, как у меня, синем хлопчатобумажном комбинезоне и шерстяном берете на стриженной под машинку голове. Видно, брали спецовку из одного тюка. Рядом на стульях зампред Госатомэнергонадзора член-корреспондент Академии наук СССР В, А. Сидоренко, академик В. А. Легасов, заместитель министра Г. А. Шашарин, Е. И. Игнатенко. Вхожу, сажусь на свободный стул.

Майорец напирает на академика Велихова:

— Евгений Павлович! Надо кому-то брать организационное руководство в свои руки. Здесь работают сейчас десятки министерств. Минэнерго не в состоянии объединять всех…

— Но Чернобыльская АЭС — ваша станция, — парирует Велихов, — вы и должны организовать, объединять все… — Велихов бледен, в клетчатой рубахе, расстегнутой на волосатом животе. Утомленный вид. Схватил уже около пятидесяти рентген. — И вообще, Анатолий Иванович, нужно отдавать себе отчет в том, что произошло. Чернобыльский взрыв хуже иных атомных. Хуже Хиросимы. Там одна бомба, а здесь радиоактивных веществ выброшено в десять раз больше. И плюс еще полтонны плутония. Сегодня, Анатолий Иванович, надо считать людей, жизни считать…

Я с уважением подумал о Велихове. Подумал, что академик заботится о здоровье людей.

Позднее я узнал, что фраза «считать жизни» приобрела в эти дни новый смысл. На вечерних и утренних заседаниях Правительственной комиссии, когда речь заходила о решении той или иной задачи — например, собрать топливо или реакторный графит возле аварийного энергоблока, пробраться в зону высокой радиации и открыть или закрыть какую-либо задвижку, — председатель Правительственной комиссии И. С. Силаев говорил;

— На это надо положить две-три жизни… А на это — одну жизнь…

Произносилось это просто, буднично, но звучало зловеще.

Спор между Велиховым и Майорцем о том, кто должен быть хозяином положения, продолжался.

Я вышел из кабинета. Мне не терпелось скорее найти Брюханова и поговорить с ним. Сбылось то, от чего я предостерегал его пятнадцать лет назад в Припяти, работая на Чернобыльской АЭС. Все сбылось, и я хотел видеть его. Хотел очень многое сказать ему. Вернее, высказать ему весь свой гнев, всю боль и горечь. Ведь все сбылось. А он тогда был так самоуверен, так упрямо шел своей дорогой, так пренебрегал опасностью, возможностью ядерной катастрофы. И уже казалось, что он почти прав. Десять лет Чернобыльская АЭС — лучшая в системе Минэнерго СССР, сверхплановые киловатты, скрываемые мелкие аварии, доски почета, переходящие знамена. Ордена, ордена, ордена, слава, взрыв…

Гнев душил меня… Мне казалось, что из всех людей здесь — виноват он один. Прежде всего он…

Ибо воплотилась его политика, его идеология минувшего пятнадцатилетия. Фомин оказался пешкой, исполнительной пешкой в волнах этой идеологии. Но только ли его, Брюханова, это идеология? Конечно нет. Брюханов сам всего лишь исполнительная пешка той, минувшей уже, застойной эпохи.

Но кто это?.. В коротком полутемном пролете коридора, прислонившись к стене, стоит маленький, щупленький человек в белом хлопчатобумажном комбинезоне, без чепца, седые курчавые волосы, пудрено-бледное морщинистое лицо, выражение смущения, подавленности на этом лице. Он смотрит на меня. Глаза красные, затравленные…

Я прошел мимо, и тут меня ударило: «Брюханов?!» Я обернулся:

— Виктор Петрович?!

— Он самый, —