Чернобыльская тетрадь - Григорий Устинович Медведев

сказал человек у стены знакомым глухим голосом и отвел глаза в сторону.

Первое чувство, возникшее во мне, когда я узнал его, — было чувство жалости и сострадания. Не знаю, куда подевались гнев и злость на него. Передо мною стоял жалкий, раздавленный человек. Он снова поднял на меня глаза.

Мы долго молча смотрели в глаза друг другу.

— Вот так, — наконец сказал он и отвел глаза. А мне, странно говорить, но стыдно было в этот миг, что я оказался прав. Лучше бы уж я был неправ…

— Ты плохо выглядишь, — нелепо как-то сказал я. Именно нелепо. Ибо сотни, тысячи людей облучались сейчас фактически стараниями этого человека. И тем не менее. Я не мог говорить с ним иначе. — Сколько ты получил рентген?

— Сто — сто пятьдесят, — глухим хрипловатым голосом ответил стоящий в полутьме у стены человек.

— Где твоя семья?

— Не знаю. Кажется, в Полесском… Не знаю…

— Почему ты здесь стоишь?

— Я никому не нужен… Болтаюсь, как дерьмо в проруби. Никому здесь не нужен…

— А где Фомин?

— Он свихнулся… Отпустили отдохнуть…

— Куда?

— В Полтаву…

— Как оцениваешь нынешнюю ситуацию здесь?

— Нет хозяина… Кто в лес, кто по дрова.

— Мне говорили, что ты просил у Щербины разрешения на эвакуацию Припяти 26 апреля утром. Это так?

— Да… Но мне сказали — ждать прилета Щербины, не поднимать панику… Мы тогда многое не сразу поняли, думали — реактор цел… Это была самая тяжкая и страшная ночь… для меня…

— Для всех, — сказал я.

— Это поняли не сразу…

— Что мы стоим здесь? Давай пройдем в какую-нибудь рабочую комнату.

Мы вошли в пустую комнату, что рядом с велиховской, сели за стол друг против друга. Опять глаза в глаза. Говорить было не о чем. Все и так ясно. Почему-то подумалось:

«Он делегат XXVII съезда партии. По телевизору видел. Телекамера несколько раз отыскивала в зале его лицо. Оно тогда было величественное, лицо человека, достигшего вершины признания. И еще… еще… Властное было лицо…»

— Ты докладывал в Киев 26 апреля, что радиационная обстановка на АЭС и в Припяти в пределах нормы?

— Да… Так показывали имевшиеся тогда приборы… Кроме того, было шоковое состояние… Помимо воли голова сама проигрывала происшедшее, увязывала это с благополучным прошлым и с полным теперь отсутствием будущего… Я по-настоящему пришел в себя только после приезда Щербины. Хотелось верить, что еще хоть что-то можно поправить…

Я взял блокнот, чтобы записать, но он остановил меня.

— Все здесь очень грязное. На столе миллионы распадов. Не пачкай руки и блокнот…

Заглянул министр Майорец, и Брюханов, видимо, уже по привычке, с готовностью вскочил, забыв обо мне, и пошел к нему. Скрылся за дверью.

Вошел незнакомый, тоже пудрено-бледный человек (при воздействии доз радиации до 100 рентген происходит спазм наружных капилляров кожи и создается впечатление, что лицо человека припудрили). Представился мне. Оказался начальником первого отдела атомной станции. Горько улыбаясь, сказал:

— Если бы не эксперимент с выбегом ротора генератора, все было бы по-прежнему…

— Сколько вы «схватили»?

— Рентген сто… От щитовидки в первые дни светило сто пятьдесят рентген в час. Теперь уже распалось… Йод-131… Зря не дали людям взять нужные вещи… Многие сейчас очень мучаются. Можно было в полиэтиленовые мешки… — И вдруг сказал: — Я помню вас. Вы работали у нас заместителем главного инженера на первом блоке…

— А я что-то вас запамятовал, простите… Где сейчас сидят ваши эксплуатационники?

— На втором этаже, в конференц-зале и в соседней с ним комнате. В бывшем кабинете первого секретаря райкома…

Я попрощался и пошел на второй этаж.

«Снаружи в воздухе хорошо светит, — думал я, — почему они не экранируют окна свинцом?..»

Прежде, чем зайти в конференц-зал, я медленно прошел вдоль коридора второго этажа — посмотреть, что тут за кабинеты и кто их занимает. Та-ак, понятно… В основном — министры, академики. А вот дверь без надписи. Открыл, заглянул. Продолговатая комната, окна полузашторены. За столом сидел седой человек. Узнал в нем зампреда Совмина СССР И. С. Силаева. В прошлом — министр авиационной промышленности. Сменил здесь Щербину 4 мая.

Зампред молча смотрит на меня. Глаза властно поблескивают. Молчит, ждет, что скажу.

— Окна надо экранировать листовым свинцом, — оставаясь инкогнито, сказал я.

Он продолжал молчать, но лицо его мало-помалу стало обретать жесткое выражение.

Я закрыл дверь и прошел в конференц-зал…

Замечу, что экранирование окон штаба Правительственной комиссии листовым свинцом при Силаеве так и не произвели. Сделали это значительно позже, 2 июня 1986 года при сменившем Силаева зампреде Совмина СССР Л. А. Воронине, когда реактор неожиданно выплюнул из-под наваленных на него мешков с песком и карбидом бора очередную порцию ядерной грязи…

На сцене конференц-зала за столом президиума сидели эксплуатационники с оперативными журналами и по нескольким телефонам поддерживали связь с бункером и блочными щитами управления первых трех блоков АЭС, где дежурил, сменяя друг друга, минимальный состав смен, поддерживающий реакторы в расхоложенном состоянии. У всех сидящих в «президиуме» лица виноватые, нет той былой выправки и уверенности атомных операторов, характерных для времен успеха и славы. Все пудрено-бледные, уставшие, с воспаленными от недосыпания и радиации глазами.

В разных местах зала на стульях — небольшими группками сидят люди, представители разных специальностей, обсуждают вопросы к заседанию Правительственной комиссии.

Прохожу вдоль стола президиума, превращенного в импровизированный пульт управления, к окну. У окна, в переднем ряду кресел, узнаю старого приятеля, начальника химцеха Ю. Ф. Семенова. Он обсуждает с незнакомым мне человеком в спецовке, как выяснилось, мастером, вопросы дезактивации оборудования.

Ю. Ф. Семенова, приехавшего из Мелекесса в Припять в 1972 году, еще я принимал на работу. Он тогда очень рвался на Чернобыльскую АЭС. Специалист он толковый, опытный. Много лет проработал на установках спецочистки радиоактивных вод. Новой работой на Чернобыльской АЭС был доволен и на судьбу, что называется, не жаловался.

— Здорово, старина! — оторвал я его от беседы.

— О-о! Рад видеть тебя! Только вот видишь, в какие времена приехал…

— Приехал вот…

Семенов, тоже пудрено-бледный, за последние несколько лет, что я его не видел, сильно поседел. Смолисто-черные бакенбарды стали совсем белыми.

— Ты же года два, как оформил себе пенсию по первому списку. Хотел оставить цех, уйти на чистую работу? — спросил я его.

— Да-а… Хотел вот, но замешкался как-то… А теперь — куда уж… Думал в Мелекесс с семьей вернуться, там доживать, но вот видишь… Теперь я здесь нужен.

— Жена, дочь где?

— Они в Мелекессе у бабушки… Вещи вот вывезти не удалось. Все, что нажито, все пропало. И дача и