Земля обетованная - Андре Моруа

XLVII

11 июня 1940 года Кристиан Менетрие, выйдя из дому на улице Варенн, увидел на стене здания Министерства сельского хозяйства белый плакат с сообщением, что Париж объявлен открытым городом и защищать его не будут. Он тотчас вернулся назад и позвонил Клер.

– Да, я уже слышала об этом по радио, – сказала она. – Это ужасно. Нам нужно уехать.

– Зачем? – удивился Кристиан. – Было бы куда смелее…

– Нет, Кристиан. Это была бы совершенно безрассудная смелость. Вспомните про свои статьи в «Фигаро» – если вы попадете в руки к немцам, вас расстреляют.

– Неужели они посмеют?

– Конечно посмеют. Разве Гитлера остановят какие-то моральные соображения? Чего вы только не писали о нем! Нет, нужно уехать подальше от Парижа. Например, в Сарразак. Мама нас приютит, у нее мы сможем прожить сколько захотим.

– Вы полагаете? Мне кажется, ваша матушка меня не жалует.

– Да она вас почти не знает. Но стоит ей хоть немного пожить рядом с вами, как она вас полюбит. Там у вас будет большая комната для работы. И мы дождемся в этом убежище лучших времен, а они конечно же наступят. Только нужно уезжать сейчас же, не откладывая: немцы могут появиться в городе с минуты на минуту.

– Но у нас же реквизировали автомобиль.

– Я позвоню Ларивьеру или Роже. Альбер не тот человек, который откажет мне в машине, и я вас увезу.

Кристиана поразила спокойная решимость жены. В опасной ситуации она сразу повела себя как истинная дочь генерала Форжо и взяла командование в свои руки. После нескольких телефонных звонков к ним во двор, не прошло и двух часов, въехал большой белый лимузин. Клер сказала старику-шоферу:

– О, это вы, Эжен? Я рада вас видеть.

– Благодарю, мадам. Месье Альбер велел мне передать мадам, что она может оставить себе машину до конца войны. Сегодня вечером месье Ларивьер приедет к мадам. Они сказали, что мадам лучше выехать завтра с утра пораньше, – тогда, может, и дороги будут посвободнее.

– Спасибо, Эжен. Удачи вам!

– И вам того же, мадам. До встречи…

День прошел в мучительно трудном отборе вещей.

– Скажите, Кристиан, какие книги вы хотели бы взять с собой и какие документы? Подумайте хорошенько. В машине осталось мало места, а мы рискуем по возвращении не найти того, что оставим здесь.

Они без конца ходили взад-вперед от дому к машине: стоило им наметить какой-нибудь предмет, достойный спасения, как тут же находился другой, еще более ценный, и первым приходилось жертвовать.

– Какое солнце! – вздыхала Клер. – Мир вокруг нас рушится, а Париж никогда еще не был так прекрасен.

В их саду щебетали птицы, пышно цвели розы.

– Я не оставлю немцам мои розы, – решил Кристиан. – Завтра утром, перед отъездом, я все их срежу.

Берти пришел в пять часов попрощаться с матерью. Он учился в окрестностях Парижа в летной школе, которую вечером того же дня должны были эвакуировать в Коньяк.

– Говорят, потом нас пошлют в Алжир. А вы как думаете, мама? Папа настроен очень мрачно. Нужно нагрузить как можно больше машин на баржи, чтобы попытаться переправить завод в Ланды. Нет, вы только представьте себе – в Ланды! Вот дела!

К вечеру пришел Ларивьер с новостями. Немцы уже перешли Сену в Верноне и теперь продвигаются вперед по обоим берегам. Он посоветовал Клер не медлить.

– Вы рискуете быть отрезанными. Я принес вам документы на машину и охранное свидетельство. Вообще-то, на дорогах столько беженцев, что жандармы, скорее всего, пропустят вас и так, но на всякий случай…

Клер и Кристиан не спали всю ночь, сжигая бумаги и старые письма.

– Только не те, что вы писали мне, Кристиан, и еще рукопись «Мерлина и Вивианы», которую вы мне посвятили, – это я возьму с собой и спрячу на груди…

И вдруг ей вспомнился бедняга Клод Паран – он тоже носил на груди любовные письма и погиб за победу, которая испарилась как дым, как и все рукописи, накопившиеся за двадцать лет, которые Кристиан сейчас сжигал на лужайке. В четыре часа утра Клер наконец сказала:

– Едем!

Рассветное небо переливалось розово-голубыми красками, как крылышки бабочки. Кристиан побежал в сад, чтобы собрать розы, и вернулся с окровавленными руками.

– Что с вами, милый?

– Я не нашел секатор и стал ломать стебли руками, но они стойко защищались.

– Господи, куда вы денете этот сноп? Машина забита доверху.

– Положу себе на колени.

На Париж надвигалась странная густая туча. От Орлеанских ворот по дороге текла медленная река беженцев. До Сарразака они добрались только через двое суток. В пути их много раз обстреливали из пулеметов самолеты со свастиками на крыльях, они летели на бреющем полете вдоль дороги, сея ужас и смерть среди обезумевших людей. Когда они проехали через Вьерзон, розы Кристиана были уже мертвы.

В Сарразаке они застали около полусотни беженцев. Госпожа Форжо энергично и спокойно руководила их размещением, а мисс Бринкер служила ей ординарцем. Обе дамы любезно встретили Кристиана, хотя мисс Бринкер отнеслась к нему с легким холодком. Прошло семнадцать лет, а она все еще не могла его простить. У Клер она спросила:

– Ну, как прошло ваше путешествие, дорогая?

– Ужасно, Мисси. Как это горько – видеть Францию побежденной, уничтоженной…

– Уничтоженной? Не говорите глупостей, дорогая! Англия выиграет эту войну.

– Но как, Мисси? У вас же ничего нет: ни армии, ни танков, ни авиации.

– У нас найдется все, что нужно. Иначе и быть не может.

Мадам Форжо без конца вспоминала своего покойного супруга, пытаясь представить, что́ ее «бедный Рауль» мог бы сказать и сделать в этой ситуации отступления без битвы на Марне.

– Я приготовила вам комнату Блезов, – сказала она Клер. – А в твоей живет наша старая тетушка д’Окенвиль.

Таким образом, Клер впервые заночевала на широкой кровати с балдахином, которая так смутила ее в детстве. Лежа без сна, с открытыми глазами и дрожа от холода и тревоги, она мысленно повторяла сонет о Возлежащих, написанный ею в те далекие времена:

«„Что разделяло вас, то вас объединяет…“ Какая странная вещь – память! За двадцать лет я ни разу не вспомнила эти скверные стихи. И вот сейчас они пришли мне в голову – эти строки, нанизанные на рифмы… Ох, как долго тянется эта ночь! Милые мои часы со светящимся циферблатом, вы – последнее, с чем я расстанусь. Только два часа ночи! Вот что ужасно в деревне – эта привычка ложиться спать так рано… В этой постели Блез и Катрин любили друг друга. Где они теперь, эти бедолаги, со своими пятью дочками? По каким дорогам скитаются? В каком грузовике, набитом станками, трясутся по колдобинам? Как они были молоды и красивы тогда, во время их медового месяца! А теперь они уже достигли солидного возраста, и что получили от жизни? Куда меньше, чем я. До чего же бессмыслен этот мир… Все тщетно, все грустно. Кажется, это Валери писал: „Конец света? Бог повернулся на другой бок и пробормотал: «Мне приснился дурной сон»“. Ну и где теперь Валери? И где Роланда, которая блистала в своей Курляндии? И, кстати, где Альбер? „Увы, где прошлогодний снег?“[107] Мы были так счастливы, да-да, очень счастливы, строптивая Клер, только не понимали этого. Неужели немцев не остановят даже на Луаре? Если они доберутся до наших мест, нам нельзя будет тут оставаться: иначе Кристиану грозит гибель. Но не оккупируют же они всю Францию?!»

Кристиан, лежавший рядом, тоже не мог заснуть. Он пожаловался на озноб. Клер обняла его прохладными руками.

– Милый, да у вас жар! Вам плохо?

– Да, нехорошо. Посмотрите, как у меня воспалились ранки от шипов на пальцах. – И он добавил с грустной улыбкой: – Это месть Афродиты.

В 1944 году Бертран Шмит, живший тогда в Нью-Йорке вместе со своей женой Изабель, получил письмо от профессора Колумбийского университета Чарльза Б. Райта, который просил его о встрече.

«Вам, без сомнения, известно, – писал профессор Райт, – что в следующем месяце в Карнеги-холле состоится вечер памяти французского писателя Кристиана Менетрие, скончавшегося три года тому назад. Миссис Людмила Питоефф[108] будет читать его стихи, Шарль Буайе[109] – одно из „Новых эссе“, а Метрополитен-опера представит один акт из „Мерлина и Вивианы“; мне же, как исследователю творчества Кристиана Менетрие, поручено произнести речь в его честь. К сожалению, я не знал его лично, но мне известно, что вы были его другом. Поэтому я был бы вам очень благодарен, если бы вы согласились принять меня и рассказать о нем».

Бертран ответил ему приглашением на обед. У профессора Райта были седые волосы, но при этом молодые, сияющие глаза и обезоруживающая улыбка. Он прекрасно говорил по-французски, лишь иногда останавливаясь, чтобы подыскать нужное слово. Изабель, которая присутствовала на их встрече, сразу же спросила его:

– Почему вы обратились к моему мужу? Вы ведь знаете, что мадам Менетрие после смерти Кристиана переехала в Соединенные Штаты. Она живет в Нью-Йорке и могла бы сообщить вам о муже куда больше, чем кто-либо другой. Она попросту обидится, если вы не попросите ее об этом.