Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918 - Ришард Болеславский

Глава 24

СВАДЬБА

Все вошли в дом и заняли места на скамейках, стоявших вдоль двух стен перед длинными, узкими столами. Женщины с одной стороны, мужчины напротив. Солдаты заняли места справа от двери, в красном углу, усадив рядом с собой девушек.

Смущенные больше прежнего, девушки молча сидели на скамье. Очаровательные восемнадцати-девятнадцатилетние девушки, пухленькие, розовощекие, с младенческим удивлением в глазах, похоже, не вполне понимали суть происходящего. С раннего детства они находились в монастыре и жили по правилам, установленным в течение многих столетий, отрезанные от внешнего мира. Главным авторитетом и истиной в последней инстанции являлась мать настоятельница. Началась революция, и чужие, непонятные люди изменили давно устоявшийся порядок. Девочки видели, как испуганно дрожит старенький священник, как мать настоятельница неуверенно бормочет и кланяется людям, которые не снимают головных уборов не то что в доме, а даже в часовне. Эти люди ворвались в привычную жизнь, прервав занятия, службы, проповеди. Это можно было объяснить только дьявольскими кознями, возбужденно шептали они друг другу, прячась по темным углам.

Как-то утром им приказали собрать необходимые вещи и погрузиться на телеги. С ними поехали двое солдат, которые не испытывали уважения ни к кому и ни к чему. Хрипло хохоча, они сразу же стали приставать к девушкам. Поначалу девушки боялись солдат, они им казались «дьяволами во плоти», но позже девушки нашли даже какую-то сладость в шутках этих дьяволов. Во всяком случае, две из них теперь сидели между солдатами, а остальные с ужасом наблюдали, не решаясь «избавить сестер от дьявола».

Тем временем стрелочник занялся хозяйством, и через пять минут перед каждым стоял стакан с чаем. Затем он выставил на стол все съестные припасы, имевшиеся в доме: молоко, гречишные оладьи, сметану, вяленую рыбу, лук и соленые огурцы. Когда все принялись за еду, один из солдат что-то прошептал товарищу, вложил руку своей девушки в его руку и вышел. Вскоре он вернулся с начатой бутылью самогона и водрузил ее на своем конце стола. После этого солдат опять взял свою девушку за руку.

Все ели молча, исподтишка наблюдая за солдатами и сидящими с ними девушками. Только хозяин дома говорил не умолкая. Он шутил, смеялся, наполнял стаканы, резал хлеб. Даже у толстой жены священника, почти парализованной ужасом, его шутки пару раз вызвали слабую улыбку. Ее круглое, бледное, лунообразное лицо морщилось в подобии улыбки, и она демонстрировала единственный пожелтевший зуб. Я уверен, что она пыталась улыбаться.

Комиссар нервно прохаживался по комнате, останавливаясь то рядом с Алексом, то с монахиней, то со мной и взволнованно жалуясь на грубость и отсутствие дисциплинированности русских людей.

– Вот во что трехсотлетняя тирания превратила этих людей. Революции ничего не остается, как использовать таких, с позволения сказать, людей, – говорил он каждому из нас.

Затем подошел к священнику и громким голосом бросил ему обвинение:

– Смотрите, что триста лет вашей тирании сделали с этими людьми.

Священник, виновато моргая и кивая, прошептал:

– Страшные времена. Уверяю вас, наступили страшные времена.

Его жена шмыгнула носом и заплакала.

– Вы что, не можете приказать своим ученицам, – обратился комиссар к пожилой монахине, – чтобы они дали отпор этим грязным скотам?

Монахиня молча сидела, не воспринимая ни слова из того, что он сказал, а может, просто ничего не слышала. Ее взгляд зацепился за солдата, который демонстративно целовал девушку в ушко.

Комиссар безнадежно махнул рукой и опять подошел к священнику, но, взглянув на его испуганное лицо и глаза, прикованные к нахальному солдату, отошел в сторону. Не было никого, с кем комиссар мог отвести душу.

Наконец он не выдержал и, подойдя ко мне и низко склонившись, тихо сказал:

– Товарищи, ваш революционный долг – помочь мне, если эти два дебошира будут продолжать в том же духе. Мы сознательные граждане и обязаны объединиться, чтобы не позволить им сделать то, что они хотят, даже если потребуется применить чрезвычайные меры. Ваш долг – помочь мне.

– Конечно, товарищ, – кивнув, серьезно ответил Алекс. – Мы поможем. Только вам придется объединить нас и объяснить, что делать.

– Отлично, – начал комиссар, но тут один из солдат стукнул прикладом винтовки по полу и крикнул:

– Товарищи, гоните в шею этого мерзавца и прекратите гудеть! Дайте спокойно поесть.

Комиссар сразу отошел от нас, словно опасаясь получить по шее, и сел рядом с остальными девушками, напротив солдат. Он положил на колени револьвер и, судя по всему, успокоился. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием огня и звуками пережевывающих пищу людей.

Я наблюдал за солдатами. Они вели себя так, словно оказались одни на необитаемом острове. Они опьянели и начали приставать к девушкам с нежностями. Девушки, безусловно, не были против их приставаний. Да и что им оставалось делать?

У одной из девушек поверх платья с глухим воротом висел на черной узкой ленте маленький золотой крестик. То ли крестик, то ли высокая грудь привлекли внимание солдата, но он стал поигрывать крестиком, вроде как выискивая для него подобающее место на девичьей груди. Краснея и хихикая, девушка пыталась удержать его руки.

– Крестик надо носить не снаружи, а внутри, – шептал солдат, – близко к сердцу. – И он начал расстегивать пуговицы на ее платье.

– О боже, не надо! – вскрикнула девушка.

У комиссара лопнуло терпение. Он вскочил с места, бросился к старику, разливавшему чай, и спросил, как добраться до ближайшей деревни с телефоном. Старик объяснил, что до ближайшей деревни пятнадцать верст, а телефонные провода давно обрезаны.

– Но вы не волнуйтесь, – добавил он. – Все будет хорошо. Успокойтесь. Самое лучшее для вас сесть за стол, выпить пару чашек чаю и съесть гречишных оладий, как минимум шесть штук.

Юноша беспомощно огляделся, сел рядом с нами и сказал:

– Ладно, давайте ваши оладьи и чай.

Опять повисла тишина. И вдруг громко икнула вторая девушка. Все уставились на нее, и она поспешно налила чай в блюдце и стала делать судорожные глотки. Солдаты с аппетитом ели прямо из сковородки оладьи, поливая их топленым маслом. Время от времени они что-то нашептывали своим девушкам, и те краснели и громко смеялись. Солдаты непрерывно наполняли стаканы и пили за здоровье девушек, друг за друга, за каждого из присутствующих в комнате. Когда они подняли стаканы за монахинь, обе монахини отвернулись и злобно зашипели.

Девушек, похоже, поразило поведение монахинь. Они широко распахнутыми глазами смотрели на монахинь, словно прося совета или объяснения. За всю их недолгую жизнь к ним никто не проявлял столько внимания. Им объясняли, что нет большего греха, как целоваться с мужчиной. А теперь их целовали прямо на глазах их опекунов, которые оказались столь же беспомощны, как и они. Девушки не понимали, как им следует себя вести. Может, как христианским мученицам? Едва ли, поскольку они не так уж и страдали. А может, стоит ответить на нежности и погрузиться в омут неизведанного сладкого греха?