О бихевиоризме - Беррес Фредерик Скиннер

сможем выяснить, является ли это важным ограничением, только развивая науку о человеческом поведении до той точки, когда неопределенность станет очевидной.

При этом останется возможность исследовать поведение ученого и природу научного знания, чтобы понять, действительно ли достигнут некий абсолютный предел. Подобные аргументы в прошлом оказались ошибочными. Например, пределы того, что можно увидеть через микроскоп, когда-то были четко установлены на основе рассмотрения длины волны видимого света. С тех пор, конечно, электронный микроскоп доказал, что прежнее определение, хотя и правильное с точки зрения доказательств, было неверным в отношении пределов возможностей микроскопа.

16. НЕ ВСЕГДА ПОНЯТНО, что имеется в виду, когда говорят, что поведенческий анализ дегуманизирует человека или стирает человеческую суть. Иногда подразумевается, что его картина человека неполна: «Бихевиоризм пытался построить психологию без включения человека во всей его сложности». Или: «Бихевиоризм упустил человеческие явления, которые не вписываются в физикалистскую модель». (С другой стороны, гуманистическая психология, как утверждается, является наукой, «относящейся к человеку как к предмету изучения», «стремящейся к рассмотрению человека в его полноте» и «всесторонне человеческой».) Но фразы вроде «человек как человек» или «человек в его человечности» говорят нам крайне мало о том, что было оставлено без внимания.

Иногда подразумевается, что бихевиоризм пренебрегает чем-то, что человек делает, потому что он является представителем человеческого рода, или удерживает его от того, что он мог бы делать, будучи таковым. Позиция французского философа Жоржа Сореля была перефразирована таким образом:

«Человек в своем лучшем, то есть самом человеческом состоянии, стремится реализовать себя, в одиночку и с близкими ему людьми, в спонтанной, беспредельной, творческой деятельности, в работе, которая заключается в навязывании своей личности непокорному окружению… Он действует и не подвергается воздействию, он выбирает и не выбирается. <…> Он сопротивляется любой силе, которая стремится уменьшить его энергию, лишить его независимости и достоинства, убить волю, подавить в нем все, что борется за уникальное самовыражение и сводит его к однообразию, бесчеловечности, монотонности и, в конечном счете, к исчезновению».

Эта характеристика биологического вида, вероятно, будет принята всеми теми представителями этого вида, которые могут ее понять, но она не определяет ничего сущностно человеческого, что можно показать, применив ее к другому виду. Мы можем легко согласиться, что лев, прыгающий через обруч в цирке, не ведет себя как должно льву, и мы можем озвучить это следующим образом:

Лев в своем лучшем, то есть в своем самом львином состоянии, стремится реализовать себя, в одиночку и с близкими ему львами, в спонтанной, беспредельной, творческой деятельности, в работе, которая состоит в навязывании своей львиности непокорному окружению… Он действует и не подвергается действию. Он выбирает и не выбирается… Он сопротивляется любой силе, которая стремится уменьшить его энергию, лишить его независимости и достоинства, убить волю, подавить все в нем, что борется за уникальное самовыражение и сводит его к однообразию, нельвиности, монотонности и, в конечном счете, к исчезновению.

Я подозреваю, что многие львы согласились бы с этой обнадеживающей картиной, если бы могли.

Часто говорят, что бихевиористский подход как-то упускает некоторые аспекты того, чем человек может быть или что делать, потому что он рассматривает его как механизм. «Человек начинает думать о себе, – как выразился Мартин Бубер, – словно он определяется теми же механическими законами, которые управляют его холодильником». Но утверждать, что поведение человека закономерно, – не значит утверждать, что законы, управляющие им, так же просты или «механичны», как те, что применяются к работе холодильника. Выбор между (а) полностью технологическим обществом, в котором людьми управляют машины, и (б) «эрой человечности, когда человек живет в мире с самим собой, согласуясь со своим природным окружением», также не является выбором. И мы вряд ли можем отрицать, что человек – это животное, хотя и удивительное. На жалобу, что Павлов превратил гамлетовское «Почти равен богу!» в «Почти равен псу!», сам Гамлет ответил: «Поступками как близок к ангелам! Почти равен богу – разуменьем! Краса Вселенной! Венец всего живущего!»[42] Человек – нечто живое.

Говоря, что бихевиоризм дегуманизирует человека, обычно имеют в виду, что он игнорирует важные способности, которые не встречаются у машин или животных, такие как способность выбирать, иметь цели и вести себя творчески. Но поведение, из которого мы делаем вывод о выборе, намерении и оригинальности, находится в пределах досягаемости бихевиористского анализа, и не очевидно, что оно полностью недоступно другим видам. Человек, возможно, уникален тем, что является нравственным животным, но не в том смысле, что он обладает нравственностью; он создал социальную среду, в которой он ведет себя по отношению к себе и другим нравственно.

Многие из этих вопросов, несомненно, игнорировались в ранних версиях бихевиоризма, а методологический бихевиоризм систематически исключал некоторые из них из рассмотрения, но я не знаю ни одной принципиально человеческой черты, которая была бы признана недоступной для научного анализа, и я сомневаюсь, что те, кто обвиняет в дегуманизации, захотят упирать на неадекватность поведенческого анализа, поскольку будущее может слишком сильно обернуться против них.

Поведение – это достижение человека, и мы, кажется, лишаем человеческий организм того, что является его естественным долгом, когда вместо этого указываем на внешние источники его поведения. Мы не дегуманизируем его, мы его дегомункулизируем. Важнейший вопрос – автономия. Владеет ли человек своей судьбой или нет? На это часто указывают, утверждая, что научный анализ превращает человека из победителя в жертву. Но человек остается тем, кем он всегда был, и его самым выдающимся достижением было проектирование и строительство мира, который освободил его от ограничений и значительно расширил диапазон его возможностей.

Несомненно, он был беспечен. В XIX веке бесчеловечность человека по отношению к своему роду пришла из промышленной революции – выплата заработной платы голодающей рабочей силе, например, пренебрегала серьезными побочными эффектами. Считается, что Маркс описал это под влиянием более ранних писателей-романтиков. Шиллер, например, писал: «…Наслаждение отделилось от работы, средство – от цели, усилие – от награды. Вечно прикованный к отдельному малому обломку целого, человек сам становится обломком; слыша вечно однообразный шум колеса, которое он приводит в движение, человек не способен развить гармонию своего существа…»[43] Другими словами, труд больше не имел подкрепляющих последствий, вызывающих состояние радости; условия поддерживали очень узкий репертуар; у человека не было возможности приобрести большую часть поведения, на которое он был способен.

Сегодня все больше внимания привлекают другие побочные эффекты. Человек продолжает создавать машины, которые дегуманизируют его, лишая поведения, способствующего его положению как личности, но он также размножается с опасной скоростью, истощая мировые ресурсы, загрязняя окружающую среду и не делая практически ничего, чтобы снять угрозу ядерного холокоста. Тем не менее, если позиция, которую я здесь изложил, верна,