Потрясение - Лидия Юкнавич

Лайсве; лодка – это кит. Потерянному мальчику ничего не грозит. Кит опускается на дно. Ты должна отнести красивого мальчика туда, где лилия встречается с авророй. Там тебе предстоит забрать другого мальчика, юношу, который вот-вот создаст новую жизнь – ты такая молодец, любовь моя. Ты такая храбрая.

– Кто этот другой мальчик? Он маленький или уже взрослый?

– Все в его руках. Он не похож на других людей. Он мыслит иначе, говорит и ведет себя иначе, чем другие. Его никто не понимает. Он попал в ловушку времени и места, которые не могут его понять. Он томится в узком промежутке между детством и зрелостью. Как и ты.

Дно океана раскачивается. Но не сильно. Слегка.

– Он похож на меня? – У меня сжимается в груди. Такой девочки, как ты, еще никогда не было – так говорила мне мать, когда была жива. Вряд ли она понимала, как тяжело будет нести этот груз в одиночку.

Мать смотрит на меня. Ее голубые глаза сияют очень ярко. Любовь ли в них, в этих глазах?

– Немного, – отвечает она. – Да. Вы двое понимаете, как движется вода, как она меняет историю. Иногда надо просто поверить, что люди тоже могут перемещаться, как вода, даже если кажется, что они на это неспособны. Вы оба иначе воспринимаете мир, не так, как другие люди.

Подходит Астер. Он по-прежнему улыбается. Его улыбка – как новое слово, которое никто еще никогда не произносил. Он словно очутился во сне и не хочет больше никогда просыпаться. Это хороший сон. Его улыбка – ответ на мой вопрос.

Я касаюсь рукой его лица, его щеки.

– Астер, ты сюда попадаешь во время своих припадков?

– Лайсве, моя прекрасная дочь, – отвечает он, и впервые его голос не окрашен горем. Впервые он свободен. – Не бойся. Мы будем помогать тебе во всем. Мы в воздухе, в воде и в земле, в растениях и животных. Мы даже в ночном небе; мы сделаны из той же материи, что и космос. Мы возникаем и исчезаем, появляемся и растворяемся. Мы в метеорах, мы в этом цунами, во всех костях китов на дне всех мировых океанов. Мы – все рыбы и звери, корни и ветви деревьев и все, что является частью всего остального.

Любовь ли это – то, о чем говорит Астер? Возможно, да. Великий разлив океана, смывающий все истории, которые нам рассказывали. На их месте может возникнуть другая история. В ней не будет Бога, но будут животные, движение стихий и фрагменты истории, расставленные в ином порядке.

– Я люблю вас. Я думаю… – обращаюсь я к отцу и матери. К прекрасным Астеру и Сваёне.

История звезды и мечты.

Покинув их, я вплываю в великий водный путь курьером, освободившись от пут времени и пространства. Может, мне на самом деле суждено было стать морским зверем, но в результате какой-то ошибки, нарушения в космическом порядке вещей, меня отправило в тело моей матери и выкинуло на землю, как камень, выброшенный на берег волной. И там я осталась жить, как морское млекопитающее, или ходячая рыбка, или существо из народной сказки.

Мне кажется, есть люди, которые рождаются не в том времени и не так, как положено, или приобретают при рождении неправильную форму, не соответствующую окружающим их материальным условиям. Вряд ли какой-то бог решил так странно пошутить и поместил их именно в эти обстоятельства. Живые существа рождаются, умирают и разлагаются в бесконечной череде этих процессов, как частицы космоса и мирового океана; так и наши ответы на вопросы «кто мы» и «где мы» бесконечно возникают и растворяются, подобно всей материи и всей энергии.

Детская невинность – самая сложная система на нашей планете. Мы неправильно поняли эту историю и потому вырастили легионы существ, ступивших на ошибочный путь. Мы решили, что «невинный» означает «без греха». Но невинные дети, рождаясь, рассуждают совсем иначе. Впрочем, никто не спрашивает нас, что мы думаем.

Однажды я убила одного мальчика, чтобы спасти другого. Убивать было легко; гораздо сложнее понять слепую жестокость.

Однажды в потоке речной воды, движущемся к морю, я спросила Бертрана, верит ли он в Бога. Тот ответил:

– Что ты имеешь в виду под «Богом», девочка?

– Божественного творца или творцов; не хочу отдавать предпочтение какой-либо религиозной космологии, – ответила я.

И Бертран сказал:

– Что, если я скажу, что между Землей и Марсом есть волшебный чайник, чайник, вращающийся вокруг Солнца, и вся жизнь на этой планете возникла за один день из этого чайника – ее просто налили из него, как чай? А потом сборище чудаков придет и решит: а давайте мы запишем историю этого невидимого чайника и, того пуще, придумаем свод правил и законов поведения, основываясь на нашей теории чайной логики?

– Глупость какая-то, – сказала я. – Нет никакого волшебного чайника.

– Именно, – кивнул Бертран. – Этот ваш бог – просто абсурд. Фикция в отрыве от законов материи и энергии. Это из-за него вы там все с ума посходили. Я боюсь за ваш вид, девочка. Всегда боялся. Вы смотрите только наверх или себе под ноги и вечно изобретаете какую-то ерунду, в то время как сам смысл существования не вверху и не под ногами; он в движении и ритме, и все живое на Земле связано волнами, циклами и кругами. Не хочу показаться бестактным, но ваш вид… скажем так, видал я креветок умнее.

– И кстати, – добавил он, – я предупредил червей о твоем приходе. Не удивляйся, если они начнут ворчать. Черви очень недовольны нынешним положением вещей.

Кит возвращается. Его огромная туша наполняет все вокруг прекрасным черным светом. Океан мерцает чернотой. Кит ласково разевает пасть, проглатывает меня и уносит прочь от Астера и Сваёне, от их прекрасной истории. Прежде чем он смыкает пасть, я бросаю последний взгляд на отца и мать сквозь пластины китового уса. Они стоят рядом – папа, мама. Потом исчезают. Малыш в безопасности, он здесь, в брюхе кита. Через несколько дней кит снова становится лодкой и несет нас в своем чреве, игнорируя людское представление о времени и пространстве. Он выносит нас на поверхность мира, где занимается заря – аврора – и расцветают лилии. Но это уже другая история.

Джозеф и кит

Когда я впервые встретил Лайсве, ей было двадцать лет. Мне было столько же. Это невозможно, скажете вы; знаю. Но дайте мне дорассказать историю. Из историй наш мир состоит.

Ничего прекраснее нее я в жизни не видал, ну разве