Чёрная сабля - Яцек Комуда

ружьями наперевес. Но прежде чем они успели его схватить, брацлавский стольник крутанулся волчком, прыгнул к поручику и рубанул саблей отчаянным, смертоносным ударом!

Дыдыньский ушёл от удара в последний миг. Припал на пятки, перекатился в сторону, избегая следующего выпада. Увернулся от плоского, низкого удара, перекувырнулся над клинком.

— Саблю!

Бидзиньский метнул ему оружие. Дыдыньский поймал его в воздухе, не коснувшись ещё земли, перекатился, вскочил на ноги и молнией принял вторую защитную стойку из нижней позиции. Клинки схлестнулись со звоном, когда Барановский обрушился на него штормовой волной. Рубил не переставая: в грудь, крестом, а потом — с молниеносного разворота — наотмашь. Парировал отбив Дыдыньского и хлестнул влево, а следом вправо, со всего размаха!

Дыдыньский отбил удар на самом излёте. Выстоял против атак противника, хоть и держал саблю низко, пригибался на полусогнутых и выскакивал вперёд точно волк, норовящий цапнуть преследующего его охотника, чтобы тут же отпрянуть на безопасное расстояние и измотать врага. Барановский рубил наотмашь, влево, с подъёма, не переводя дыхания. Бил во всю мощь, не считаясь с отбивами и встречными выпадами.

А потом Дыдыньский отпрянул назад, единым движением ушёл с линии удара, метившего в грудь, проскользнул под клинком и провёл разящую встречную атаку!

Барановский схлопотал по голове. Стольник застыл. Дыдыньский добавил по руке, с подъёма — быстрее молнии.

Ротмистр вскрикнул, сабля вывалилась из пальцев. Рухнул оглушённый на правое колено, по лицу заструилась кровь.

Дыдыньский обошёл его, приставил к горлу отточенное лезвие сабли.

— Будет с вас, сударь, — спокойно процедил он. — Не станем играть в похороны стольника — я ведь катафалк не прихватил!

Барановский смолчал. Осел на колени, упёрся ладонями в пол. И тут же его люди побросали оружие.

— Того и добивался! — хмыкнул Дыдыньский.

16. Castrum doloris

До Хмельника добрались два дня спустя. Барановский, которого вели на заводной лошади, не проронил ни слова. Не молился, не сетовал, не гневался. Лишь буравил пронзительным взглядом Дыдыньского и конвой.

На Подолье стояла тишина. По пути не встретили ни разбойных ватаг, ни черни, ни левенцов[10] из-за Днестра. Сёла, хутора и казацкие паланки стояли безлюдные, города не отворяли ворот никому. Так и ехали они по осенним брацлавским степям, пробирались лесами, где с дубов, ольхи и берёз слетали последние золотые листья. По ноябрьскому небу к городу тянулись огромные птичьи стаи — точно предвестники грядущих войн, кровопролития и смуты.

Наконец показался городок на крутом берегу Буга, и они тотчас направились к воротам. В Хмельнике царило небывалое оживление. В город втягивались обозные телеги, по улицам метались конные гонцы, все постоялые дворы и корчмы ломились от солдат.

— Мы к ясновельможному гетману великому, — молвил Дыдыньский гайдукам у ворот. — Везём важного пленника.

— Гетман уже в костёле, — печально качнул головой десятник, старый как древесный гриб, помнивший, верно, ещё бунт Наливайко. — У алтаря найдёте.

Дыдыньский уже знал... Уже начинал понимать всё. Взял с собой Бидзиньского, дюжину почтовых и двинулся по узким улочкам к костёлу Святой Троицы. Вскоре добрались до места, спешились. Рейтары из полка Денгофа, державшие караул, пропустили их без слов. Дыдыньский вошёл в сумрачное нутро храма, перекрестился и зашагал, позвякивая шпорами, к главному алтарю.

Николай Потоцкий, гетман великий коронный, каштелян краковский, господин и наследник украинных владений, покоился на возвышении, затянутом бархатом. И к чему теперь ему гетманская булава, почести да достоинства, коли глаза сомкнуты навек, а лик мертвенно-бледен. В сложенных для молитвы ладонях застыл крестик.

Дыдыньский преклонил колени и склонил голову. Вот он, предел его странствия, конец кровавой погони за Барановским. Исполнил последнюю волю гетмана, изловил стольника, умиротворил Брацлавщину. Только вот поведать об этом каштеляну уже не дано.

Склонился и приложился к перстню гетмана.

— Почивайте с миром, ваша милость, — прошептал. — Барановский пойман, и я позабочусь о его здравии.

Поклонился и направился к выходу. Однако едва оказался в нескольких шагах от могучих дубовых врат, взгляд его притянул вельможный пан в алой делии, восседавший на одной из скамей в окружении многочисленной челяди. Дыдыньский хотел было пройти мимо, но двое панцирных товарищей в кольчугах преградили дорогу, а после указали на гордого шляхтича. Яну не оставалось ничего, кроме как приблизиться и отвесить поклон.

— Пан Дыдыньский из Невистки, — презрительно процедил незнакомец, не удостаивая поручика взглядом. — Прихвостень этого пропойцы Потоцкого. Опоздал ты, пан... братец. Гетман великий уже в могиле, теперь при мне бунчук и власть. — Он звучно хлопнул золотой булавой по раскрытой ладони.

Дыдыньский смолчал. Он отлично понимал, что лучше бы встретить здесь самого Хмельницкого. Или сотню запорожцев, не видавших месяц ни бабы, ни козы. А то и самого Вельзевула, который, право слово, был бы не столь опасен, как изголодавшиеся казаки. Предпочёл бы узреть на скамье царя московского — только бы не Мартина Калиновского, гетмана польного коронного, заклятого недруга Николая Потоцкого. Поручик ни мгновения не сомневался: надменный магнат теперь отыграется за годы раздоров и распрей с великим гетманом, отомстит за отстранение от командования. Калиновский даже в походном лагере оставался более вельможным паном, нежели военачальником. Ян прекрасно знал его славу: нетерпелив, упрям, спесив и мстителен до крайности. Этот могущественный гетманчик отродясь никого не слушал, пропускал мимо ушей мудрейшие советы, унижал старейших солдат и полковников, а к ротмистрам и старшине из полка покойного гетмана Потоцкого питал неизбывную ненависть.

— Что поведаешь мне, милостивый поручик? — процедил Калиновский. — Где тебя нелёгкая носила? С молодками миловался? Жидов да армян обирал?

— Преследовал пана стольника брацлавского. По воле покойного гетмана великого коронного.

— И что же, изловил?

— Всё так, как есть.

— Экий ты глупец, пан Дыдыньский, что послушался этого пропойцу.

— Пан стольник нарушил уговор с казаками.

— Потому-то я и велел его освободить.

Дыдыньский опустил руки, упёрся ими в бока и зло зыркнул на гетмана польного.

— Ваша милость, это человек лютый, сам дьявол подольский. Он попрал соглашения, чуть войну не разжёг. Он безумец, душегуб...

— Война и без того грянет со дня на день, — оборвал его Калиновский. — Оттого-то мне и нужны такие душегубы, как пан Барановский. Он водворит мир на Украине. Вечный мир. Справедливый мир.

— Покойный пан краковский, — чеканя слова, проговорил Дыдыньский, — назначил меня исполнителем своей последней воли. А воля та была —